Неточные совпадения
Сыновья его только что слезли с коней. Это
были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их
были покрыты первым пухом волос, которого еще
не касалась бритва. Они
были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и
не пробовать. Добрый
будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому
не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын,
не колотишь меня?
— И всего только одну неделю
быть им дома? — говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. — И погулять им, бедным,
не удастся;
не удастся и дому родного узнать, и мне
не удастся наглядеться на них!
Светлица
была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных домах, уже
не поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами в сопровождении тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украйне за унию.
То-то, сынку, дурни
были латынцы: они и
не знали,
есть ли на свете горелка.
— Я думаю, архимандрит
не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни
есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай,
не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
Это
был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями,
была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто
не ведал, и смелые товарищи их
были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
Тарасу
было это
не по сердцу.
Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары [Комиссары — польские сборщики податей.]
не уважили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и
не почтили предковского закона и, наконец, когда враги
были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
Хотя он
был и навеселе и в голове его еще бродил хмель, однако ж
не забыл ничего.
— Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра
будем делать то, что Бог даст. Да
не стели нам постель! Нам
не нужна постель. Мы
будем спать на дворе.
Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца, который, с своей стороны,
был тоже несколько смущен, хотя старался этого
не показывать.
Впрочем, это наставление
было вовсе излишне, потому что ректор и профессоры-монахи
не жалели лоз и плетей, и часто ликторы [Ликторы — помощники консула.] по их приказанию пороли своих консулов так жестоко, что те несколько недель почесывали свои шаровары.
Он редко предводительствовал другими в дерзких предприятиях — обобрать чужой сад или огород, но зато он
был всегда одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого бурсака, и никогда, ни в каком случае,
не выдавал своих товарищей.
Он
был суров к другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере, никогда почти о другом
не думал.
Он
был изобретательнее своего брата; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с помощию изобретательного ума своего умел увертываться от наказания, тогда как брат его Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился на пол, вовсе
не думая просить о помиловании.
Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения страстной юношеской души, потому что в тогдашний век
было стыдно и бесчестно думать козаку о женщине и любви,
не отведав битвы.
Бурсак
не мог пошевелить рукою и
был связан, как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на голову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на него кисейную прозрачную шемизетку [Шемизетка — накидка.] с фестонами, вышитыми золотом.
Ничего в природе
не могло
быть лучше.
Ели только хлеб с салом или коржи,
пили только по одной чарке, единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба
не позволял никогда напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера.
Это
было то место Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал наконец свое и шумел, как море, разлившись по воле; где брошенные в средину его острова вытесняли его еще далее из берегов и волны его стлались широко по земле,
не встречая ни утесов, ни возвышений.
Нигде
не видно
было забора или тех низеньких домиков с навесами на низеньких деревянных столбиках, какие
были в предместье.
Сечь
не любила затруднять себя военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого
были почти беспрерывны.
Рассказы и болтовня среди собравшейся толпы, лениво отдыхавшей на земле, часто так
были смешны и дышали такою силою живого рассказа, что нужно
было иметь всю хладнокровную наружность запорожца, чтобы сохранять неподвижное выражение лица,
не моргнув даже усом, — резкая черта, которою отличается доныне от других братьев своих южный россиянин.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что здесь
были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь
были те, которые, по благородному обычаю,
не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь
были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно
было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Здесь
были все бурсаки,
не вытерпевшие академических лоз и
не вынесшие из школы ни одной буквы; но вместе с ними здесь
были и те, которые знали, что такое Гораций, Цицерон и Римская республика.
И вся Сечь молилась в одной церкви и готова
была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать
не хотела о посте и воздержании.
Они
были похожи на тех, которые селились у подошвы Везувия, потому что как только у запорожцев
не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром.
Если козак проворовался, украл какую-нибудь безделицу, это считалось уже поношением всему козачеству: его, как бесчестного, привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину, которою всякий проходящий обязан
был нанести ему удар, пока таким образом
не забивали его насмерть.
Не платившего должника приковывали цепью к пушке, где должен
был он сидеть до тех пор, пока кто-нибудь из товарищей
не решался его выкупить и заплатить за него долг.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему
не по душе
была такая праздная жизнь — настоящего дела хотел он. Он все придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно
было разгуляться как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему прямо...
—
Не имеем права. Если б
не клялись еще нашею верою, то, может
быть, и можно
было бы; а теперь нет,
не можно.
Кошевой
не дал ответа на этот запрос. Это
был упрямый козак. Он немного помолчал и потом сказал...
— Помилосердствуйте, панове! — сказал Кирдяга. — Где мне
быть достойну такой чести! Где мне
быть кошевым! Да у меня и разума
не хватит к отправленью такой должности. Будто уже никого лучшего
не нашлось в целом войске?
— Ступай же, говорят тебе! — кричали запорожцы. Двое из них схватили его под руки, и как он ни упирался ногами, но
был наконец притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и увещаньями. —
Не пяться же, чертов сын! Принимай же честь, собака, когда тебе дают ее!
Кошевой
был умный и хитрый козак, знал вдоль и поперек запорожцев и сначала сказал: «
Не можно клятвы преступить, никак
не можно».
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может
быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что
есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза
не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны
не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу
не бил бусурмена?
Так я все веду речь эту
не к тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали султану мир, и нам бы великий
был грех, потому что мы клялись по закону нашему.
А мы тем временем
были бы наготове, и силы у нас
были бы свежие, и никого б
не побоялись.
Да если уж пошло на то, чтобы говорить правду, у нас и челнов нет столько в запасе, да и пороху
не намолото в таком количестве, чтобы можно
было всем отправиться.
— Врет он, паны-браты,
не может
быть того, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе!
— Как? чтобы запорожцы
были с вами братья? — произнес один из толпы. —
Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове! Всех потопить, поганцев!
— Хорошо, — сказал Тарас и потом, подумав, обратился к козакам и проговорил так: — Жида
будет всегда время повесить, когда
будет нужно, а на сегодня отдайте его мне. — Сказавши это, Тарас повел его к своему обозу, возле которого стояли козаки его. — Ну, полезай под телегу, лежи там и
не пошевелись; а вы, братцы,
не выпускайте жида.
— Пусть пан только молчит и никому
не говорит: между козацкими возами
есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге
буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой еще ни один жид
не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
Он думал: «
Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без того
будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно
было унесть.
Конные ехали,
не отягчая и
не горяча коней, пешие шли трезво за возами, и весь табор подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для того пустыри, незаселенные места и леса, которых
было тогда еще вдоволь.
Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые
не угонялись за войском,
были избиваемы тут же на месте.
Мещане и городские обыватели, как видно, тоже
не хотели
быть праздными и стояли кучею на городском валу.
Запорожцы
не любили иметь дело с крепостями, вести осады
была не их часть.
— Ничего, паны-братья, мы отступим. Но
будь я поганый татарин, а
не христианин, если мы выпустим их хоть одного из города! Пусть их все передохнут, собаки, с голоду!