Неточные совпадения
— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. — И придет же в
голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати
с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
Она все сидела в
головах милых сыновей своих, ни на минуту не сводила
с них глаз и не думала о сне.
Бурсак не мог пошевелить рукою и был связан, как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на
голову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на него кисейную прозрачную шемизетку [Шемизетка — накидка.]
с фестонами, вышитыми золотом.
Молодые сыны его тоже осмотрели себя
с ног до
головы с каким-то страхом и неопределенным удовольствием, — и все вместе въехали в предместье, находившееся за полверсты от Сечи.
И слышал только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен в Толопане, что
с Колопера содрали кожу под Кизикирмоном, что Пидсышкова
голова посолена в бочке и отправлена в самый Царьград. Понурил
голову старый Бульба и раздумчиво говорил: «Добрые были козаки!»
Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем
головам, и толпа ринулась на предместье
с желанием перерезать всех жидов.
Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив
головы, не смея поднять глаз, когда кошевой раздавал повеления; раздавал он их тихо, не вскрикивая, не торопясь, но
с расстановкою, как старый, глубоко опытный в деле козак, приводивший не в первый раз в исполненье разумно задуманные предприятия.
Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека
голова, в глазах все мелькает и мешается, летят
головы,
с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
— Чшш! — произнесла татарка, сложив
с умоляющим видом руки, дрожа всем телом и оборотя в то же время
голову назад, чтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.
Андрий схватил мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что
голова Остапа упала на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя
с закрытыми глазами, закричал что было мочи: «Держите, держите чертова ляха! да ловите коня, коня ловите!» — «Замолчи, я тебя убью!» — закричал в испуге Андрий, замахнувшись на него мешком.
—
С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на все бока! Не доведут тебя бабы к добру! — Сказавши это, он оперся
головою на локоть и стал пристально рассматривать закутанную в покрывало татарку.
Татарка, наклонив
голову, вошла первая; вслед за нею Андрий, нагнувшись сколько можно ниже, чтобы можно было пробраться
с своими мешками, и скоро очутились оба в совершенной темноте.
На
голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда украшали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую шею
с натянувшимися жилами.
На верху лестницы они нашли богато убранного, всего
с ног до
головы вооруженного воина, державшего в руке молитвенник.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную
голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая
с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору
с какой-то женщиною, и поник седою
головою, а все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал веру и душу.
Следом за ними выехал и Демид Попович, коренастый козак, уже давно маячивший на Сечи, бывший под Адрианополем и много натерпевшийся на веку своем: горел в огне и прибежал на Сечь
с обсмаленною, почерневшею
головою и выгоревшими усами.
И много уже показал боярской богатырской удали: двух запорожцев разрубил надвое; Федора Коржа, доброго козака, опрокинул вместе
с конем, выстрелил по коню и козака достал из-за коня копьем; многим отнес
головы и руки и повалил козака Кобиту, вогнавши ему пулю в висок.
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и бог знает в каких местах не показались бы чубатые запорожские
головы. Вот отчего собрались запорожцы. Все до единого стояли они в шапках, потому что пришли не
с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между собою.
— Слушайте ж теперь войскового приказа, дети! — сказал кошевой, выступил вперед и надел шапку, а все запорожцы, сколько их ни было, сняли свои шапки и остались
с непокрытыми
головами, утупив очи в землю, как бывало всегда между козаками, когда собирался что говорить старший.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие
головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем
с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и
с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Далече раскинутся чубатые
головы с перекрученными и запекшимися в крови чубами и запущенными книзу усами.
Завидев то
с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы,
с арканом в руке, всю пригнувши
голову к лошадиной шее, и, улучивши время,
с одного раза накинул аркан ему на шею.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за
голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться
с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе
с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
А на Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочило:
с одного полетела
голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро третьего; четвертый был поотважней, уклонился
головой от пули, и попала в конскую грудь горячая пуля, — вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и задавил под собою всадника.
Рубится и бьется Тарас, сыплет гостинцы тому и другому на
голову, а сам глядит все вперед на Остапа и видит, что уже вновь схватилось
с Остапом мало не восьмеро разом.
На миг смешанно сверкнули пред ним
головы, копья, дым, блески огня, сучья
с древесными листьями, мелькнувшие ему в самые очи.
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет
с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою
голову оценили в две тысячи червонных.
И те, которые отправились
с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно: все положили
головы, все сгибли — кто положив на самом бою честную
голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила.
Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их,
с бритыми
головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов.
Из окна выглядывала
голова жидовки, в чепце
с потемневшими жемчугами.
Из толпы узких, небольших и обыкновенных
голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс
с видом знатока и разговаривал односложными словами
с оружейным мастером, которого называл кумом, потому что в праздничный день напивался
с ним в одном шинке.
Толпа голодных рыцарей подставляла наподхват свои шапки, и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею
головою, в полинялом красном кунтуше
с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый
с помощию длинных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и потом клал в рот.
Они шли
с открытыми
головами,
с длинными чубами; бороды у них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но
с какою-то тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел Остап.
Когда вышли навстречу все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей
с крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки все свои
головы и сняли шапки.
Будете пановать другим панованьем: сдерут
с твоей
головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною половою, и долго будут видеть ее по всем ярмаркам!
На этот раз ветер дунул
с другой стороны, и все слова были услышаны козаками. Но за такой совет достался ему тут же удар обухом по
голове, который переворотил все в глазах его.