Неточные совпадения
— У
тебя,
вот, там, мыши бегают по ночам —
я слышу.
— Что ж делать? —
вот он чем отделывается от
меня! — отвечал Илья Ильич. — Он
меня спрашивает!
Мне что за дело?
Ты не беспокой
меня, а там, как хочешь, так и распорядись, только чтоб не переезжать. Не может постараться для барина!
— Где же оно? — с досадой возразил Илья Ильич. —
Я его не проглотил.
Я очень хорошо помню, что
ты взял у
меня и куда-то вон тут положил. А то
вот где оно, смотри!
— А
я говорил
тебе, чтоб
ты купил других, заграничных?
Вот как
ты помнишь, что
тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
—
Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет.
Ты все дрянью кормишь
меня, так
я вот узнаю, что-то
ты велел готовить сегодня.
— Ну,
я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду:
мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да
вот что, Илья Ильич: не наймешь ли
ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И
меня бы взял.
— А
вот я посмотрю, как
ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят.
— Что это за человек! — сказал Обломов. — Вдруг выдумает черт знает что: на Выборгскую сторону… Это не мудрено выдумать. Нет,
вот ты ухитрись выдумать, чтоб остаться здесь.
Я восемь лет живу, так менять-то не хочется…
— Ну, хорошо, хорошо, — перебил Обломов, —
ты вот теперь скажи, что
мне с старостой делать?
— Староста твой мошенник, —
вот что
я тебе скажу, — начал Тарантьев, пряча целковый в карман, — а
ты веришь ему, разиня рот.
— Эх,
ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это
ты мне поверь!
Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И
ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— И ему напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать,
мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед». Да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец… сигар, что ли.
Вот ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У
меня наплясался бы староста:
я бы ему дал! Когда туда почта?
—
Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем —
вот все, чего
я требую! Кажется, невелика услуга, — сказал он.
— А!
Ты попрекаешь
мне! Так черт с
тобой и с твоим портером и шампанским! На,
вот, возьми свои деньги… Куда, бишь,
я их положил?
Вот совсем забыл, куда сунул проклятые!
— Ну, оставим это! — прервал его Илья Ильич. —
Ты иди с Богом, куда хотел, а
я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать…
Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого хозяина, он стращал всегда барином: «
Вот постой,
я скажу барину, — говорил он с угрозой, — будет ужо
тебе!» Сильнее авторитета он и не подозревал на свете.
— Ну
вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да
я ночей пять не усну на новом месте;
меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так
мне и скучно… Видишь ли
ты там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— Другие не хуже! — с ужасом повторил Илья Ильич. —
Вот ты до чего договорился!
Я теперь буду знать, что
я для
тебя все равно, что «другой»!
— Другой — кого
ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол,
ты?» — «Переезжаю», — говорит.
Вот это так «другой»! А
я, по-твоему, «другой» — а?
— Да как это язык поворотился у
тебя? — продолжал Илья Ильич. — А
я еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье!
Ты у
меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики
тебе в пояс; все
тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал!
Вот и награда! Славно барина честит!
Вот как
ты бережешь покой барина: расстроил совсем и лишил
меня какой-нибудь новой, полезной мысли.
— Коли ругается, так лучше, — продолжал тот, — чем пуще ругается, тем лучше: по крайности, не прибьет, коли ругается. А
вот как
я жил у одного:
ты еще не знаешь — за что, а уж он, смотришь, за волосы держит
тебя.
— А
вот как
я скажу барину-то, — начал он с яростью хрипеть на кучера, — так он найдет, за что и
тебя ухватить: он
тебе бороду-то выгладит: вишь, она у
тебя в сосульках вся!
— А
тебе, — сказал он, обращаясь к дворнику, — надо бы унять этих разбойников, а не смеяться.
Ты зачем приставлен здесь? Порядок всякий исправлять. А
ты что?
Я вот скажу барину-то; постой, будет
тебе!
— А!
Ты платье мое драть! — закричал Захар, вытаскивая еще больше рубашки наружу. — Постой,
я покажу барину!
Вот, братцы, посмотрите, что он сделал: платье
мне разорвал!..
—
Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело съехать! — с удивлением произнес Штольц. — Кстати, о деньгах: много их у
тебя? Дай
мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму…
— Ни за что; не то что
тебе, а все может случиться: ну, как лопнет,
вот я и без гроша. То ли дело в банк?
—
Ты любишь эту арию?
Я очень рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская.
Я познакомлю
тебя —
вот голос,
вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть,
я пристрастно сужу: у
меня к ней слабость… Однако ж не отвлекайся, не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!
— Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон
ты выгнал труд из жизни: на что она похожа?
Я попробую приподнять
тебя, может быть, в последний раз. Если
ты и после этого будешь сидеть
вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
— Не брани
меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. —
Я сам мучусь этим; и если б
ты посмотрел и послушал
меня вот хоть бы сегодня, как
я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у
тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай
мне своей воли и ума и веди
меня куда хочешь. За
тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места.
Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Илья!
Вот я сказал Ольге Сергеевне, что
ты страстно любишь музыку, просил спеть что-нибудь… Casta diva.
—
Вот дурак-то! — твердил Обломов. —
Ты бы еще рассказал, что
ты рубашку на
меня надеваешь навыворот.
— Ну,
вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать
тебя…
Я давно хотел поговорить с
тобой…
— Да, да, хорошо… Ах,
вот что
я хотел
тебе сказать, — вдруг вспомнил Обломов, — сходи, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать…
— Оставь; что за дело, что за расспросы? — Это скучно!
Я хотела видеть
тебя и пришла —
вот и все!
— Нет,
я здоров и счастлив, — поспешил он сказать, чтоб только дело не доходило до добыванья тайн у него из души. —
Я вот только тревожусь, как
ты одна…
—
Вот видишь… — начала она серьезно, —
я за тем звала
тебя сегодня сюда, чтоб сказать
тебе…
—
Вот видишь, видишь?
Ты не слушала
меня, рассердилась тогда!
— Захар,
ты недавно просился у
меня в гости на ту сторону, в Гороховую, что ли, так
вот, ступай теперь! — с лихорадочным волнением говорил Обломов.
—
Вот что, Ольга,
я думаю, — сказал он, — у
меня все это время так напугано воображение этими ужасами за
тебя, так истерзан ум заботами, сердце наболело то от сбывающихся, то от пропадающих надежд, от ожиданий, что весь организм мой потрясен: он немеет, требует хоть временного успокоения…
— За гордость, — сказала она, —
я наказана,
я слишком понадеялась на свои силы —
вот в чем
я ошиблась, а не в том, чего
ты боялся. Не о первой молодости и красоте мечтала
я:
я думала, что
я оживлю
тебя, что
ты можешь еще жить для
меня, — а
ты уж давно умер.
Я не предвидела этой ошибки, а все ждала, надеялась… и
вот!.. — с трудом, со вздохом досказала она.
Если
ты скажешь смело и обдуманно да —
я беру назад свое решение:
вот моя рука и пойдем, куда хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону!
—
Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А
я?
Ты видишь, какая
я?
Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с
тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера…
вот наше будущее — да? Разве это жизнь?
Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли
ты счастлив…
— Разумеется, что: отказала; он огорчился и уехал, а
я вот теперь доканчивай дела! На той неделе все кончится. Ну,
ты что? Зачем
ты забился в эту глушь?
— Нет, каков шельма! «Дай, говорит,
мне на аренду», — опять с яростью начал Тарантьев, — ведь нам с
тобой, русским людям, этого в голову бы не пришло! Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды.
Вот постой, он его еще акциями допечет.
— Ну,
вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со
мной в прихожей и будто не видал. Так
вот, поглядим еще, что будет, да и того…
Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее, не хочет.
— Нет, нет, Боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили, пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это не годится! А
вот что можно; предварительно закусить с ним и выпить; он смородиновку-то любит. Как в голове зашумит,
ты и мигни
мне:
я и войду с письмецом-то. Он и не посмотрит сумму, подпишет, как тогда контракт, а после поди, как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет этакому барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!
— То-то само! Сидел бы дома да твердил уроки, чем бегать по улицам!
Вот когда Илья Ильич опять скажет, что
ты по-французски плохо учишься, —
я и сапоги сниму: поневоле будешь сидеть за книжкой!
— Теперь
ты уж не увидишь на
мне рубашки наизнанку, — говорил дальше Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, — она все осмотрит, все увидит, ни одного нештопаного чулка нет — и все сама. А кофе как варит!
Вот я угощу
тебя после обеда.
Теперь
вот только плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три-четыре тысячи,
я бы
тебе таких индеек наставил тут…