Неточные совпадения
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат,
ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь!
ты только мастер
говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины
тебе и дела нет».
— Ну, что ж такое? Если нужна, так, разумеется, съедем. Что
ты пристаешь ко мне? Уж
ты третий раз
говоришь мне об этом.
— Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к
тебе, —
говорил гость, — да ведь
ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.
— Не подходи, не подходи:
ты с холода! —
говорил Обломов, прикрываясь одеялом.
— А вот я посмотрю, как
ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что
говорят.
— И порядка больше, — продолжал Тарантьев, — ведь теперь скверно у
тебя за стол сесть! Хватишься перцу — нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье,
ты говоришь, пропадает, пыль везде — ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать: ни
тебе, ни твоему дураку, Захару…
— Поди с ним! —
говорил Тарантьев, отирая пот с лица. — Теперь лето: ведь это все равно что дача. Что
ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород — ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней —
ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
— Да сдвинешься ли
ты когда-нибудь с места? —
говорил Тарантьев. — Ведь погляди-ка
ты на себя: куда
ты годишься? Какая от
тебя польза отечеству? Не может в деревню съездить!
— К чему
ты это
говоришь мне? — спросил Обломов.
— И
ты, Брут, против меня! —
говорил он со вздохом, принимаясь за книги.
Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого хозяина, он стращал всегда барином: «Вот постой, я скажу барину, —
говорил он с угрозой, — будет ужо
тебе!» Сильнее авторитета он и не подозревал на свете.
— Ну-ка, подними! — с насмешкой
говорил Илья Ильич. — Что ж
ты? За чем дело стало?
— А я
тебе запретил
говорить мне об этом, — строго сказал Илья Ильич и, привстав, подошел к Захару.
— Теперь, теперь! Еще у меня поважнее есть дело.
Ты думаешь, что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, —
говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет! Как я стану писать?
— Ах
ты, Господи!
Ты совсем измучишь меня! Ну, сколько тут,
говори скорей!
— Это разорение! Это ни на что не похоже! —
говорил Обломов, выходя из себя. — Что
ты, корова, что ли, чтоб столько зелени сжевать…
— Ну,
ты никогда этак не кончишь, — сказал Илья Ильич, — поди-ка к себе, а счеты подай мне завтра, да позаботься о бумаге и чернилах… Этакая куча денег!
Говорил, чтоб понемножку платить, — нет, норовит все вдруг… народец!
— Нет,
ты, видно, в гроб меня хочешь вогнать своим переездом, — сказал Обломов. — Послушай-ка, что
говорит доктор!
—
Ты решился уморить, что ли, меня? — спросил опять Обломов. — Я надоел
тебе — а? Ну,
говори же?
— Отчего не переехать!
Ты так легко судишь об этом! —
говорил Обломов, оборачиваясь с креслами к Захару. — Да
ты вникнул ли хорошенько, что значит переехать — а? Верно, не вникнул?
— Ну вот, шутка! —
говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли
ты там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— Как же
ты не ядовитый человек? —
говорил Обломов.
— Другой — кого
ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол,
ты?» — «Переезжаю», —
говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
— Я совсем другой — а? Погоди,
ты посмотри, что
ты говоришь!
Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обломов, — не поработает, так и не поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А я? Ну-ка, реши: как
ты думаешь, «другой» я — а?
— Надеюсь, что
ты понял свой проступок, —
говорил Илья Ильич, когда Захар принес квасу, — и вперед не станешь сравнивать барина с другими.
— Ах
ты, Господи, что за ребенок, за юла за такая! Да посидишь ли
ты смирно, сударь? Стыдно! —
говорила нянька.
— Вот день-то и прошел, и слава Богу! —
говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. — Прожили благополучно; дай Бог и завтра так! Слава
тебе, Господи! Слава
тебе, Господи!
— Как это
ты, Лука Савич? Ну-ка, ну расскажи! —
говорит Илья Иванович и помирает со смеху.
— Так вот опозорить
тебе человека ни за что ни про что, —
говорил он, — это ему нипочем!
Спросил — «нет, мол», и пошел: «
Тебя,
говорит, повесить надо,
тебя,
говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калеными рвать; кол осиновый,
говорит, в
тебя вколотить надо!» А сам так и лезет, так и лезет…
— Ну, коли еще ругает, так это славный барин! — флегматически
говорил все тот же лакей. — Другой хуже, как не ругается: глядит, глядит, да вдруг
тебя за волосы поймает, а
ты еще не смекнул, за что!
— Ну, это что? —
говорил все тот же лакей. — Коли ругается, так это слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит;
ты идешь мимо, а он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
— Ну, полно, полно, Захар Трофимыч! —
говорил дворник, стараясь успокоить его, — что он
тебе сделал?
— Как он смеет так
говорить про моего барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да
тебе, —
говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на
тебе армячишка, дыр-то не сосчитаешь!..
— Ах
ты, Боже мой! Что это за человек! —
говорил Обломов. — Ну, дай хоть минутку соснуть; ну что это такое, одна минута? Я сам знаю…
— Знаешь
ты дрыхнуть! —
говорил Захар, уверенный, что барин не слышит. — Вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем
ты на свет-то Божий родился?
— Ну, —
говорил Захар в отчаянии, — ах
ты, головушка! Что лежишь, как колода? Ведь на
тебя смотреть тошно. Поглядите, добрые люди!.. Тьфу!
— Постой же, вот я
тебя выучу, как тревожить барина, когда он почивать хочет! —
говорил он.
— Какое «только»: изжога мучит.
Ты послушал бы, что давеча доктор сказал. «За границу,
говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть».
— Что
ты у него делаешь? О чем с ним
говоришь? — спросил Штольц.
Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: «вот уйди только за дверь, и
тебе то же будет»…
— Не
ты ли со слезами
говорил, глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, на Аполлона Бельведерского: «Боже мой!
— Да, да, помню! —
говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. —
Ты еще взял меня за руку и сказал: «Дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого…»
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б
ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у
тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За
тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места.
Ты правду
говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
—
Ты ли это, Илья? —
говорил Андрей. — А помню я
тебя тоненьким, живым мальчиком, как
ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике…
ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
— Поди
ты! — грозным шепотом
говорила Анисья, дергая его за рукав. — Барин давно зовет
тебя.
— Посмотри, Захар, что это такое? — сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться был не в состоянии теперь. —
Ты и здесь хочешь такой же беспорядок завести: пыль, паутину? Нет; извини, я не позволю! И так Ольга Сергеевна мне проходу не дает: «Вы любите,
говорит, сор».
— На вот, выколоти-ко ковер, — хрипел он повелительно, или: —
Ты бы перебрала вон, что там в углу навалено, да лишнее вынесла бы в кухню, —
говорил он.
—
Ты, Захар Трофимыч, — ласково
говорила она, — напрасно прежде закрываешь трубу, а потом форточки отворяешь: опять настудишь комнаты.
— Экая дура! —
говорил он. — Двадцать лет я делал так, а для
тебя менять стану…