Неточные совпадения
— Вы бы
написали, сударь, к хозяину, — сказал Захар, — так, может
быть, он бы вас не тронул, а велел бы сначала вон ту квартиру ломать.
— Не всем же
быть писателями. Вот и ты ведь не
пишешь, — возразил Судьбинский.
Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом,
писать бумаг, что
есть простор его чувствам, воображению.
— Однако мне пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью
писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы
было. Поедемте…
Затем следовали изъявления преданности и подпись: «Староста твой, всенижайший раб Прокофий Вытягушкин собственной рукой руку приложил». За неумением грамоты поставлен
был крест. «А
писал со слов оного старосты шурин его, Демка Кривой».
— Хоть бы Штольц скорей приехал! — сказал он. —
Пишет, что скоро
будет, а сам черт знает где шатается! Он бы уладил.
— Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально
пишут — уж это ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а
напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот
напишет. И ты не
напишешь натурально! Стало
быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально
написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— Врешь,
пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо ушей, справок наводить не станут, зато
будет «натурально»… Губернатор письмо передаст секретарю, а ты
напишешь в то же время и ему, разумеется, со вложением, — тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя там?
— А ты
напиши тут, что нужно, — продолжал Тарантьев, — да не забудь
написать губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, «мал мала меньше». А в пять часов чтоб суп
был на столе! Да что ты не велел пирога сделать?
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах,
писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто в нем вся сила и
есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда они ушли, не садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовет его, потому что слышал, как тот сбирался
писать. Но в кабинете Обломова все
было тихо, как в могиле.
— Теперь, теперь! Еще у меня поважнее
есть дело. Ты думаешь, что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, — говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет! Как я стану
писать?
«До бед, которыми грозит староста, еще далеко, — думал он, — до тех пор многое может перемениться: авось дожди поправят хлеб; может
быть, недоимки староста пополнит; бежавших мужиков „водворят на место жительства“, как он
пишет».
Он должен
был признать, что другой успел бы
написать все письма, так что который и что ни разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы…
В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено
было топать и шуметь. «Барин
пишет!» — говорили все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда в доме
есть покойник.
Обломов сидит с книгой или
пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе… Он весел,
напевает… Отчего же это?..
Барон вел процесс, то
есть заставлял какого-то чиновника
писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.
Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день; не читал, не
писал, отправился
было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви; деятельность его
была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает
писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело — остается еще в намерениях.
— Вы боитесь, — возразила она колко, — упасть «на дно бездны»; вас пугает будущая обида, что я разлюблю вас!.. «Мне
будет худо»,
пишете вы…
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь,
писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не
было, и ничего б этого не
было: она бы не плакала,
было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
Как это можно? Да это смерть! А ведь
было бы так! Он бы заболел. Он и не хотел разлуки, он бы не перенес ее, пришел бы умолять видеться. «Зачем же я
писал письмо?» — спросил он себя.
Он бросился
писать, соображать, ездил даже к архитектору. Вскоре на маленьком столике у него расположен
был план дома, сада. Дом семейный, просторный, с двумя балконами.
Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не
было. Она
писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.
Он
написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен
был напиться горячей травы и просидеть дня два дома, что теперь все прошло и он надеется видеть ее в воскресенье.
Она
написала ему ответ и похвалила, что он поберегся, советовала остаться дома и в воскресенье, если нужно
будет, и прибавила, что она лучше проскучает с неделю, чтоб только он берегся.
— Послушай, — сказала она, — тут
есть какая-то ложь, что-то не то… Поди сюда и скажи все, что у тебя на душе. Ты мог не
быть день, два — пожалуй, неделю, из предосторожности, но все бы ты предупредил меня,
написал. Ты знаешь, я уж не дитя и меня не так легко смутить вздором. Что это все значит?
— Начал
было в гимназии, да из шестого класса взял меня отец и определил в правление. Что наша наука! Читать,
писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу, да и перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие науки.
Обломов стал
было делать возражения, но Штольц почти насильно увез его к себе,
написал доверенность на свое имя, заставил Обломова подписать и объявил ему, что он берет Обломовку на аренду до тех пор, пока Обломов сам приедет в деревню и привыкнет к хозяйству.
Какие это люди на свете
есть счастливые, что за одно словцо, так вот шепнет на ухо другому, или строчку продиктует, или просто имя свое
напишет на бумаге — и вдруг такая опухоль сделается в кармане, словно подушка, хоть спать ложись.
«Законное дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом
выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели
написать: «К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
Она только затруднилась тем, что много понадобилось
написать, и попросила братца заставить лучше Ванюшу, что «он-де бойко стал
писать», а она, пожалуй, что-нибудь напутает. Но братец настоятельно потребовали, и она подписала криво, косо и крупно. Больше об этом уж никогда и речи не
было.