Неточные совпадения
Надо
быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы
писать без стыда о самом себе.
Тем только себя извиняю, что не для того
пишу, для чего все
пишут, то
есть не для похвал читателя.
Повторю, очень трудно
писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться
было бы для меня унизительно.
Я
написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то
есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что» не поступлю.
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам
было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как
пишу, у меня краска в лице), — милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца!
Сделаю предисловие: читатель, может
быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я
пишу не для издания; читателя же, вероятно,
буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего
будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Писали, что один заграничный граф или барон на одной венской железной дороге надевал одному тамошнему банкиру, при публике, на ноги туфли, а тот
был так ординарен, что допустил это.
Книг
было довольно, и не то что газет и журналов, а настоящих книг, — и он, очевидно, их читал и, вероятно, садился читать или принимался
писать с чрезвычайно важным и аккуратным видом.
Последняя отметка сделана
была в дневнике перед самым выстрелом, и он замечает в ней, что
пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар.
Если б у меня
был читатель и прочел все то, что я уже
написал о моих приключениях, то, нет сомнения, ему нечего
было бы объяснять, что я решительно не создан для какого бы то ни
было общества.
— А вот такие сумасшедшие в ярости и
пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он
есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько
будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
— Но какая же ненависть! Какая ненависть! — хлопнул я себя по голове рукой, — и за что, за что? К женщине! Что она ему такое сделала? Что такое у них за сношения
были, что такие письма можно
писать?
Я знал, что мама ничего не понимает в науках, может
быть, даже
писать не умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась.
Князь, воротившись с игры,
написал в ту же ночь два письма — одно мне, а другое в тот прежний его полк, в котором
была у него история с корнетом Степановым.
—
Напиши же ты мне картину самую большую, во всю стену, и
напиши на ней перво-наперво реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все люди, какие
были тогда, все тут
были.
Иначе не сумею
быть ясным, так как пришлось бы все
писать загадками.
О, опять повторю: да простят мне, что я привожу весь этот тогдашний хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенция тогдашних мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами и говорил. Я должен
был привести их, потому что я сел
писать, чтоб судить себя. А что же судить, как не это? Разве в жизни может
быть что-нибудь серьезнее? Вино же не оправдывало. In vino veritas. [Истина в вине (лат.).]
— Это он только говорил; у него про себя
есть другой секрет. А не правда ли, что письмо свое он ужасно смешно
написал?
О, пусть
есть философы (и позор на них!), которые скажут, что все это — пустяки, раздражение молокососа, — пусть, но для меня это
была рана, — рана, которая и до сих пор не зажила, даже до самой теперешней минуты, когда я это
пишу и когда уже все кончено и даже отомщено.
— «От вас угроз», то
есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам
написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела
было пройти через ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
— Ступайте. Много в нас ума-то в обоих, но вы… О, вы — моего пошиба человек! я
написал сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтоб сказать, что «почти меня любите». Нет, мы с вами — одного безумия люди!
Будьте всегда такая безумная, не меняйтесь, и мы встретимся друзьями — это я вам пророчу, клянусь вам!
А я, знаешь… побегу-ка я, однако, к ней и оставлю записку… знаешь, я
напишу нашими словами (она поймет!), что документ тут и чтоб она завтра ровно в десять часов утра
была у меня — ровнешенько!
Что она, Альфонсинка, боится беды, потому что сама участвовала, a cette dame, la generale, непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому что они послали ей с письма копию, и та тотчас увидит, что у них в самом деле
есть это письмо, и поедет к ним, а
написал ей письмо один Ламберт, а про Версилова она не знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
—
Напишите вексель — вот бумага. Затем пойдете и достанете денег, а я
буду ждать, но неделю — не больше. Деньги принесете — отдам вексель и тогда и письмо отдам.
Но я
писал, слишком воображая себя таким именно, каким
был в каждую из тех минут, которые описывал.
Положение нашего романиста в таком случае
было б совершенно определенное: он не мог бы
писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь мнению, не удержали красоты за собою.
Работа неблагодарная и без красивых форм. Да и типы эти, во всяком случае, — еще дело текущее, а потому и не могут
быть художественно законченными. Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему
писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут
пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков (
пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает
писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. Я здесь
напишу. (
Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (
Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и
написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не
было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Анна Андреевна. Так вы и
пишете? Как это должно
быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?