Неточные совпадения
Тарантьев
ушел было в переднюю, но вдруг воротился опять.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо
было его выгнать из комнаты, или он сам
уходил с бранью и с проклятиями.
Ленивый от природы, он
был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или
уходил болтать в людскую, в кухню; не то так по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда они
ушли, не садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовет его, потому что слышал, как тот сбирался писать. Но в кабинете Обломова все
было тихо, как в могиле.
— Так, не
было! — сказал Захар и
ушел. А Илья Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету.
— Что ж, хоть бы и
уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы
были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
— Няня! Не видишь, что ребенок выбежал на солнышко! Уведи его в холодок; напечет ему головку —
будет болеть, тошно сделается, кушать не станет. Он этак у тебя в овраг
уйдет!
— Полно, не распечатывай, Илья Иваныч, — с боязнью остановила его жена, — кто его знает, какое оно там письмо-то? может
быть, еще страшное, беда какая-нибудь. Вишь, ведь народ-то нынче какой стал! Завтра или послезавтра успеешь — не
уйдет оно от тебя.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое,
ем с его стола,
уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: «вот
уйди только за дверь, и тебе то же
будет»…
— Если правда, что вы заплакали бы, не услыхав, как я ахнул от вашего пения, то теперь, если вы так
уйдете, не улыбнетесь, не подадите руки дружески, я… пожалейте, Ольга Сергевна! Я
буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою…
Захар
ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал
пить чай.
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто
ушла в себя, и он не знает, как ему
быть, как держать себя с ней.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то
есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится,
уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его.
Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на Ольгу. От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг похолодело сердце; что-то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не вынес и
ушел домой, и
был задумчив, угрюм.
— Она никогда не спросит. Если б я
ушла совсем, она бы не пошла искать и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где
была и что делала. Кто ж еще?
— И опять
уйду и не ворочусь более, если ты
будешь играть мной, — заговорила она.
Обломов оглянулся и погрозил ему пальцем. Захар мигал испуганными глазами и на цыпочках
уходил было к двери.
Он никак не принял ее за Ольгу: одна!
быть не может! Не решится она, да и нет предлога
уйти из дома.
Они
ушли, а Анисья, добежав до первого перекрестка, присела за плетень, в канаве, и ждала, что
будет.
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму
был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней — она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе — и не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что
пить нельзя — и не чувствует, точно языка нет. Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец,
уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и не слышит.
Оно
было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел, и он никогда не узнал об этом. Сидела она у изголовья его ночью и
уходила с зарей, и потом не
было разговора о том.
Но ему не
было скучно, если утро проходило и он не видал ее; после обеда, вместо того чтоб остаться с ней, он часто
уходил соснуть часа на два; но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и даже в ту самую минуту, как проснется.
Он чувствовал, что и его здоровый организм не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он понял, — что
было чуждо ему доселе, — как тратятся силы в этих скрытых от глаз борьбах души со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые раны без крови, но порождают стоны, как
уходит и жизнь.
— Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? — перебила она, удерживая его за руку и сажая на стул. — Хотите
уйти, не сказав, что это…
было, что я теперь, что я…
буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто накажет меня, если я стою, или… кто простит? — прибавила она и взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не бросился пред ней на колени.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не
ела, не
пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше
уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Пустяки, совершенные пустяки! Я никогда не
была червонная дама. (Поспешно
уходит вместе с Марьей Антоновной и говорит за сценою.)Этакое вдруг вообразится! червонная дама! Бог знает что такое!
Слесарша (
уходя).Не позабудь, отец наш!
будь милостив!
— Нет. Он в своей каморочке // Шесть дней лежал безвыходно, // Потом
ушел в леса, // Так
пел, так плакал дедушка, // Что лес стонал! А осенью //
Ушел на покаяние // В Песочный монастырь.
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и люди вечером //
Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как
выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно
быть, богатырь».
— Филипп на Благовещенье //
Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.