Неточные совпадения
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты
еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела
нет».
—
Нет, нездоровится, — сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, — сырости боюсь, теперь
еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли: мы бы поговорили… У меня два несчастья…
—
Нет, я так только заметил; ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а теперь только
еще первый час.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье — и конца этому никогда
нет!
Сверх того, Захар и сплетник. В кухне, в лавочке, на сходках у ворот он каждый день жалуется, что житья
нет, что этакого дурного барина
еще и не слыхано: и капризен-то он, и скуп, и сердит, и что не угодишь ему ни в чем, что, словом, лучше умереть, чем жить у него.
— Теперь, теперь!
Еще у меня поважнее есть дело. Ты думаешь, что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, — говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то
нет! Как я стану писать?
— То-то же! — сказал Илья Ильич. — Переехал — к вечеру, кажется бы, и конец хлопотам:
нет,
еще провозишься недели две. Кажется, все расставлено… смотришь, что-нибудь да осталось; шторы привесить, картинки приколотить — душу всю вытянет, жить не захочется… А издержек, издержек…
И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Не с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут,
нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было чего
еще пожелать, что есть у других.
Узнал Илья Ильич, что
нет бед от чудовищ, а какие есть — едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь
еще, оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.
Вот и мальчишки: он бац снегом — мимо: сноровки
нет, только хотел захватить
еще снежку, как все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на глазах…
Кусочек сыру
еще от той недели остался — собаке стыдно бросить — так
нет, человек и не думай съесть!
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли
нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше».
Еще год — поздно будет!
Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая: «Довольно?
Нет, вот
еще это», — и пела опять.
—
Нет: сильно очень пахнет; ни резеды, ни роз не люблю. Да я вообще не люблю цветов; в поле
еще так, а в комнате — столько возни с ними… сор…
—
Нет,
нет! —
еще решительнее прежнего заключил он. — Ни за что… никогда! Если это неправда, если мне так показалось?.. Никогда, никогда!
— Не знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. — Не знаю, влюблена ли я в вас; если
нет, то, может быть, не наступила
еще минута; знаю только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…
— Что ж это такое? — вслух сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в любви
нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И не родился
еще Иисус Навин, который бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
Нет, страшно!
еще пишет, чтоб выселить некоторых мужиков на пустошь, и требует поскорей ответа — все поскорей.
— Как
нет? Если Сонечка с мужем застанет нас
еще раз вместе, — я погибла.
—
Нет, я
еще отроду барского не пропивал! — захрипел Захар. — Вот вы…
— Не Ивана ли Матвеича вам надо? — спросила она. — Его
нет дома; он
еще из должности не приходил.
—
Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, —
еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
—
Нет, — сказала она, — нам некогда цветами заниматься. Это дети с Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно тут,
еще при муже были.
— Несчастный, что я наделал! — говорил он, переваливаясь на диван лицом к подушке. — Свадьба! Этот поэтический миг в жизни любящихся, венец счастья — о нем заговорили лакеи, кучера, когда
еще ничего не решено, когда ответа из деревни
нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира не найдена…
— Ты знаешь, сколько дохода с Обломовки получаем? — спрашивал Обломов. — Слышишь, что староста пишет? доходу «тысящи яко две помене»! А тут дорогу надо строить, школы заводить, в Обломовку ехать; там негде жить, дома
еще нет… Какая же свадьба? Что ты выдумал?
— Как можно говорить, чего
нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься — до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор
еще слышался с минуту за дверью.
«Жених, жених!» — написано у всех на лбу, а он
еще не просил согласия тетки, у него ни гроша денег
нет, и он не знает, когда будут, не знает даже, сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в деревне
нет — хорош жених!
—
Нет, не забыла и, кажется, никогда не забудет: это не такая женщина. Ты
еще должен ехать к ней в деревню, в гости.
— Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть напечатать в романе где-нибудь. А
нет нужды, так и не умею, и глаза не видят, и в руках слабость! Ты свое уменье затерял
еще в детстве, в Обломовке, среди теток, нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем жить.
—
Нет, каков шельма! «Дай, говорит, мне на аренду», — опять с яростью начал Тарантьев, — ведь нам с тобой, русским людям, этого в голову бы не пришло! Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды. Вот постой, он его
еще акциями допечет.
— Так
еще хуже, если тут
нет никакой нравственной искры, если это только…
—
Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит,
еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак,
еще и скот вдобавок, неблагодарный!
«Что ж это? — с ужасом думала она. — Ужели
еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше
нет дороги… Ужели
нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» — говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде
нет ответа: там даль, глубь и мрак.
— А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того что терпи,
еще люби эту грусть и уважай сомнения и вопросы: они — переполненный избыток, роскошь жизни и являются больше на вершинах счастья, когда
нет грубых желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов… Но кто встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.
—
Нет, походите
еще: у меня и уха не готова! — решила хозяйка и захлопнула перед ними дверь.