Неточные совпадения
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что
любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он,
не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
—
Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника — слышите? Что вы это? И видно, что вы
не занимаетесь литературой! — горячился Пенкин. — Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества…
Был ему по сердцу один человек: тот тоже
не давал ему покоя; он
любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее — и Обломов хотя был ласков со всеми, но
любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты! Он
любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым
не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего
не значит; выдумает войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия.
И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной вымысла действительности
любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще
не отрешиться ему от этой веры.
Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но
любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным.
— Ну, как же
не была в петровки? Еще тогда всё пироги с грибами пекли: она
любит…
— Так это Марья Онисимовна: она
любит пироги с грибами — как это
не помнишь! Да и Марья Онисимовна
не до Ильина дня, а до Прохора и Никанора гостила.
У него
не было и того дилетантизма, который
любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед. Он упрямо останавливался у порога тайны,
не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.
— Ты
любишь эту арию? Я очень рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя — вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть, я пристрастно сужу: у меня к ней слабость… Однако ж
не отвлекайся,
не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми
не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что
люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Она называла его другом,
любила за то, что он всегда смешил ее и
не давал скучать, но немного и боялась, потому что чувствовала себя слишком ребенком перед ним.
Любила она музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица
не поет.
— Зачем же ты наговариваешь на меня? — отвечал Обломов. — Я вовсе
не страстно
люблю музыку…
— Нет, так, ничего, — замяла она. — Я
люблю Андрея Иваныча, — продолжала она, —
не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит — я плачу, и
не за то, что он
любит меня, а, кажется, за то… что он
любит меня больше других; видите, куда вкралось самолюбие!
— Он
любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все
не так, — продолжала она, — он с ними
не станет сидеть два часа,
не смешит их и
не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я
не пойму чего-нибудь вдруг или
не послушаюсь,
не соглашусь с ним.
А их
не бранит, и я, кажется, за это еще больше
люблю его.
— А вы
любите, чтоб в комнатах чисто было? — спросила она, лукаво поглядывая на него. —
Не терпите сору?
— Посмотри, Захар, что это такое? — сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться был
не в состоянии теперь. — Ты и здесь хочешь такой же беспорядок завести: пыль, паутину? Нет; извини, я
не позволю! И так Ольга Сергеевна мне проходу
не дает: «Вы
любите, говорит, сор».
— Нет, этого быть
не может! — вслух произнес он, встав с дивана и ходя по комнате. —
Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками… Она все смеется надо мной…
Наконец,
любят и
не юношей,
не отвагу на лице,
не ловкость в мазурке,
не скаканье на лошади…
«Что, если тут коварство, заговор… И с чего я взял, что она
любит меня? Она
не сказала: это сатанинский шепот самолюбия! Андрей! Ужели?.. быть
не может: она такая, такая… Вон она какая!» — вдруг радостно сказал он, завидя идущую ему навстречу Ольгу.
«Нет, она
не такая, она
не обманщица, — решил он, — обманщицы
не смотрят таким ласковым взглядом; у них нет такого искреннего смеха… они все пищат… Но… она, однако ж,
не сказала, что
любит! — вдруг опять подумал в испуге: это он так себе растолковал… — А досада отчего же?.. Господи! в какой я омут попал!»
— Вот вы о старом халате! — сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку
не влюбляются, а
любят их…
— Я
люблю иначе, — сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и блуждая глазами в несущихся облаках. — Мне без вас скучно; расставаться с вами
не надолго — жаль, надолго — больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня
любите, — и счастлива, хоть
не повторяйте мне никогда, что
любите меня. Больше и лучше
любить я
не умею.
— Еще бы вы
не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас,
не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу,
любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я
не услышу от вас «
люблю…», здесь начинается тревога…
«
Люблю,
люблю,
люблю», — раздалось вдруг опять в памяти, и сердце начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное «
люблю» Ольги — что это? Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного сердца;
не любовь, а только предчувствие любви!
Я сказал вам, что
люблю вас, вы ответили тем же — слышите ли, какой диссонанс звучит в этом?
Не слышите? Так услышите позже, когда я уже буду в бездне. Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование: можно ли вам
любить меня,
любите ли вы меня? «
Люблю,
люблю,
люблю!» — сказали вы вчера. «Нет, нет, нет!» — твердо отвечаю я.
Я только хочу доказать вам, что ваше настоящее
люблю не есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность
любить, которая за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках.
— У сердца, когда оно
любит, есть свой ум, — возразила она, — оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть, дурно бы спали: я пришла, потому что
не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!..
— А счастье, от которого вы с ума сходите? — продолжала она. — А эти утра и вечера, этот парк, а мое
люблю — все это ничего
не стоит, никакой цены, никакой жертвы, никакой боли?
— Вот видите: и я верю в это, — добавила она. — Если же это
не так, то, может быть, и я разлюблю вас, может быть, мне будет больно от ошибки и вам тоже; может быть, мы расстанемся!..
Любить два, три раза… нет, нет… Я
не хочу верить этому!
Видите, я знаю, за что я
люблю вас, и
не боюсь ошибки: я в вас
не ошибаюсь…
Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность счастья? Чего недостает ей? Что еще нужно? Ведь это судьба — назначение
любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она
не видала никогда в глазах мужчины.
«Да, да; но ведь этим надо было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „
люблю“, ветка сирени, признание — все это должно быть залогом счастья всей жизни и
не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?» — стучало, как молотком, ему в голову.
— Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и ни о чем
не думать…
Люби,
не стыдись своей любви…
— Тем хуже для вас, — сухо заметила она. — На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас
любила и
не знала, что мне делать; теперь знаю, — решительно заключила она, готовясь уйти, — и с вами советоваться
не стану.
— Я
не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все
не то, — сказала она, — можно нейти тем путем и
любить еще сильнее…
Но он успокоил себя тем, что, вероятно, она приедет с теткой или с другой дамой — с Марьей Семеновной, например, которая так ее
любит,
не налюбуется на нее. При них он кое-как надеялся скрыть свое замешательство и готовился быть разговорчивым и любезным.
— Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято
любишь, что тебе и в голову
не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, — больше всего я.
— Плачет,
не спит этот ангел! — восклицал Обломов. — Господи! Зачем она
любит меня? Зачем я
люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, всё волнения да тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?
Она надела белое платье, скрыла под кружевами подаренный им браслет, причесалась, как он
любит; накануне велела настроить фортепьяно и утром попробовала спеть Casta diva. И голос так звучен, как
не был с дачи. Потом стала ждать.
Я видала счастливых людей, как они
любят, — прибавила она со вздохом, — у них все кипит, и покой их
не похож на твой: они
не опускают головы; глаза у них открыты; они едва спят, они действуют!
— Ольга, — наконец сказал он, — за что ты терзаешь себя? Ты меня
любишь, ты
не перенесешь разлуки! Возьми меня, как я есть,
люби во мне, что есть хорошего.
— Отчего же
не полюбить? Бог всех велел
любить.
—
Не говори,
не поминай! — торопливо перебил его Обломов, — я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мной и ею, когда убедился, что я
не стою ее… Ах, Андрей! если ты
любишь меня,
не мучь,
не поминай о ней: я давно указывал ей ошибку, она
не хотела верить… право, я
не очень виноват…
— Нет, нет, Боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили, пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это
не годится! А вот что можно; предварительно закусить с ним и выпить; он смородиновку-то
любит. Как в голове зашумит, ты и мигни мне: я и войду с письмецом-то. Он и
не посмотрит сумму, подпишет, как тогда контракт, а после поди, как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет этакому барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!
«Еще к тетке обратилась! — думал он, — этого недоставало! Вижу, что ей жаль, что
любит, пожалуй… да этой любви можно, как товару на бирже, купить во столько-то времени, на столько-то внимания, угодливости…
Не ворочусь, — угрюмо думал он. — Прошу покорно, Ольга, девочка! по ниточке, бывало, ходила. Что с ней?»
Что с ней? Он
не знал безделицы, что она
любила однажды, что уже перенесла, насколько была способна, девический период неуменья владеть собой, внезапной краски, худо скрытой боли в сердце, лихорадочных признаков любви, первой ее горячки.
Знай он это, он бы узнал если
не ту тайну,
любит ли она его или нет, так, по крайней мере, узнал бы, отчего так мудрено стало разгадать, что делается с ней.