Неточные совпадения
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак
не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает
хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
— Надо Штольца спросить, как приедет, — продолжал Обломов, — кажется, тысяч семь, восемь…
худо не записывать! Так он теперь сажает меня на шесть! Ведь я с голоду умру! Чем тут жить?
— А кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть,
хуже будет. Я двенадцать лет
не был там.
Со времени смерти стариков хозяйственные дела в деревне
не только
не улучшились, но, как видно из письма старосты, становились
хуже. Ясно, что Илье Ильичу надо было самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения доходов.
—
Не нужно ли еще чего-нибудь? — спросил Обломов с
худо скрытой досадой.
— И так
не вникнул! — смиренно отвечал Захар, готовый во всем согласиться с барином, лишь бы
не доводить дела до патетических сцен, которые были для него
хуже горькой редьки.
Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как спит славно!
Не налюбуются на него в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребенок
худ и бледен.
— Ну, коли еще ругает, так это славный барин! — флегматически говорил все тот же лакей. — Другой
хуже, как
не ругается: глядит, глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты еще
не смекнул, за что!
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды,
хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал,
не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Да, воды много утекло! — сказал он. — Я
не оставлю тебя так, я увезу тебя отсюда, сначала за границу, потом в деревню:
похудеешь немного, перестанешь хандрить, а там сыщем и дело…
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается
не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль?
Худо будет мне. Я и теперь без ужаса
не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А то…
— Тем
хуже для вас, — сухо заметила она. — На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и
не знала, что мне делать; теперь знаю, — решительно заключила она, готовясь уйти, — и с вами советоваться
не стану.
Хуже лакея, говорят: нынче и лакей этаких сапог
не носит и рубашку каждый день меняет.
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней,
не заглядывал к ней в комнату,
не интересовался, что она делает,
не шутил,
не смеялся с ней — она
похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе — и
не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя — и
не чувствует, точно языка нет.
Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и
не слышит.
Что с ней? Он
не знал безделицы, что она любила однажды, что уже перенесла, насколько была способна, девический период неуменья владеть собой, внезапной краски,
худо скрытой боли в сердце, лихорадочных признаков любви, первой ее горячки.
Если она любит Штольца, что же такое была та любовь? — кокетство, ветреность или
хуже? Ее бросало в жар и краску стыда при этой мысли. Такого обвинения она
не взведет на себя.
И она ужасно изменилась,
не в свою пользу. Она
похудела. Нет круглых, белых, некраснеющих и небледнеющих щек;
не лоснятся редкие брови; глаза у ней впали.
— Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас
хуже —
не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…
— Бог с вами! Мне вас
не надо, Михей Андреич, — сказала Агафья Матвеевна, — вы к братцу ходили, а
не ко мне! Вы мне
хуже горькой редьки. Опиваете, объедаете да еще лаетесь.
Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда
плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы
не раз огнем жадности при взгляде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
Она знала, у кого спросить об этих тревогах, и нашла бы ответ, но какой? Что, если это ропот бесплодного ума или, еще
хуже, жажда
не созданного для симпатии, неженского сердца! Боже! Она, его кумир — без сердца, с черствым, ничем
не довольным умом! Что ж из нее выйдет? Ужели синий чулок! Как она падет, когда откроются перед ним эти новые, небывалые, но, конечно, известные ему страдания!
— Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого
не бывает,
не может быть у нас! Это
не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а
не признак какой-нибудь болезни… то
хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
— Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да
не потрафил. Все
не то теперь,
не по-прежнему;
хуже стало. В лакеи грамотных требуют: да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!