Неточные совпадения
Артемий Филиппович. Вот и смотритель здешнего училища… Я
не знаю, как могло начальство поверить ему такую должность: он
хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно.
Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?
Ну, в ином случае много ума
хуже, чем бы его совсем
не было.
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я
не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, — это может быть очень
худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет.
«Парома
не докличешься
До солнца! перевозчики
И днем-то трусу празднуют,
Паром у них
худой,
Пожди!
Не выдрали — помазали,
Плохое там дранье!
«
Худа ты стала, Дарьюшка!»
—
Не веретенце, друг!
Вот то, чем больше вертится,
Пузатее становится,
А я как день-деньской…
Злодей! вяжите руки мне,
Ведите в суд меня!»
Чтоб
хуже не случилося,
Отец связал сердечного,
Приставил караул.
— Смотри,
не хвастай силою, —
Сказал мужик с одышкою,
Расслабленный,
худой(Нос вострый, как у мертвого,
Как грабли руки тощие,
Как спицы ноги длинные,
Не человек — комар).
Скотинин.
Худой покой! ба! ба! ба! да разве светлиц у меня мало? Для нее одной отдам угольную с лежанкой. Друг ты мой сердешный! коли у меня теперь, ничего
не видя, для каждой свинки клевок особливый, то жене найду светелку.
— Вот, я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду
не спуская глаз с лица брата. — Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, — говорил он, обтирая свою бороду большими
худыми ладонями.
Агафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом, спутанными волосами и обнаженными по локоть
худыми руками кругообразно покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину, от всей души желая, чтоб она застыла и
не проварилась. Княгиня, чувствуя, что на нее, как на главную советницу по варке малины, должен быть направлен гнев Агафьи Михайловны, старалась сделать вид, что она занята другим и
не интересуется малиной, говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.
Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он
не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень
плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего любила его. Теперь он был даже
не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и
похудел. Что это! Как
худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
Если он,
не любя меня, из долга будет добр, нежен ко мне, а того
не будет, чего я хочу, — да это
хуже в тысячу раз даже, чем злоба!
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы
не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые
хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я
не могу простить Вронскому, что он
не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
Это
не тоска,
не скука, а гораздо
хуже.
Написать, что он приедет, — нельзя, потому что он
не может приехать; написать, что он
не может приехать, потому что что-нибудь мешает или он уезжает — это еще
хуже.
— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то
не дворянское дело. И дворянское дело наше делается
не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или
не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь
плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
Может быть, я
хуже, глупее их, хотя я
не вижу, почему я должен быть
хуже их.
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что̀ должно и что̀
не должно. Когда же он
не думал, а жил, он
не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух возможных поступков лучше и который
хуже; и как только он поступал
не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что
не было ничего
худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший
худой мужик, в длинном нанковом пальто, на котором
не доставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять всё смешалось…
Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье брата Николая становится
хуже, но что он
не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу.
Быть в комнате больного было для него мучительно,
не быть еще
хуже.
«Я ни в чем
не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем
хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за что! Она
хуже меня. Я
не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
Во время же игры Дарье Александровне было невесело. Ей
не нравилось продолжавшееся при этом игривое отношение между Васенькой Весловским и Анной и та общая ненатуральность больших, когда они одни, без детей, играют в детскую игру. Но, чтобы
не расстроить других и как-нибудь провести время, она, отдохнув, опять присоединилась к игре и притворилась, что ей весело. Весь этот день ей всё казалось, что она играет на театре с лучшими, чем она, актерами и что ее
плохая игра портит всё дело.
Всё шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было
хуже всего,
не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна
не допустила бы в такой день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише
не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую радость.
— Тем
хуже, чем прочнее положение женщины в свете, тем
хуже. Это всё равно, как уже
не то что тащить fardeau руками, а вырывать его у другого.
Положение нерешительности, неясности было все то же, как и дома; еще
хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней; она была
не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем дома; она
не должна была придумывать, что ей делать.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и
худую жену, она поняла, что болезненная жена считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет на них. Но интересного тут ничего
не было, и она продолжала свою мысль.
— Всё кончено, и больше ничего, — сказала Долли. — И
хуже всего то, ты пойми, что я
не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я
не могу, мне мука видеть его.
— Нет, Стива, — сказала она. — Я погибла, погибла!
Хуже чем погибла. Я еще
не погибла, я
не могу сказать, что всё кончено; напротив, я чувствую, что
не кончено. Я — как натянутая струна, которая должна лопнуть. Но еще
не кончено… и кончится страшно.
Тем
хуже, потому что он
не в силах будет удовлетворить им.
― Вы
не можете описать мое положение
хуже того, как я сама его понимаю, но зачем вы говорите всё это?
Оправившись, она простилась и пошла в дом, чтобы взять шляпу. Кити пошла за нею. Даже Варенька представлялась ей теперь другою. Она
не была
хуже, но она была другая, чем та, какою она прежде воображала ее себе.
«Ты
не хотела объясниться со мной, — как будто говорил он, мысленно обращаясь к ней, — тем
хуже для тебя.
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума
не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда
не знаю, что меня ожидает. Ведь
хуже смерти ничего
не случится — а смерти
не минуешь!
Мы тронулись в путь; с трудом пять
худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское,
не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
— «А как неравно напоешь себе горе?» — «Ну что ж? где
не будет лучше, там будет
хуже, а от
худа до добра опять недалеко».
— Право, милая, ты
хуже ничего
не могла придумать!
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал,
не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам
не менее несчастлив; разумеется, это им
плохое утешение — только дело в том, что это так.
— Послушай, слепой! — сказал Янко, — ты береги то место… знаешь? там богатые товары… скажи (имени я
не расслышал), что я ему больше
не слуга; дела пошли
худо, он меня больше
не увидит; теперь опасно; поеду искать работы в другом месте, а ему уж такого удальца
не найти.
И, может быть, я завтра умру!.. и
не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня
хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
— Казбич
не являлся снова. Только
не знаю почему, я
не мог выбить из головы мысль, что он недаром приезжал и затевает что-нибудь
худое.
—
Плохое дело в чужом пиру похмелье, — сказал я Григорию Александровичу, поймав его за руку, —
не лучше ли нам поскорей убраться?
Вот наконец мы были уж от него на ружейный выстрел; измучена ли была у Казбича лошадь или
хуже наших, только, несмотря на все его старания, она
не больно подавалась вперед. Я думаю, в эту минуту он вспомнил своего Карагёза…
Друзья, которые завтра меня забудут или,
хуже, возведут на мой счет Бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб
не возбудить в нем ревности к усопшему, — Бог с ними!
— Лучше всего вы это посмотрите. Впрочем, во всяком случае, — продолжал он весьма добродушно, — будьте всегда покойны и
не смущайтесь ничем, даже если бы и
хуже что произошло. Никогда и ни в чем
не отчаивайтесь: нет дела неисправимого. Смотрите на меня: я всегда покоен. Какие бы ни были возводимы на меня казусы, спокойствие мое непоколебимо.
Все подалось: и председатель
похудел, и инспектор врачебной управы
похудел, и прокурор
похудел, и какой-то Семен Иванович, никогда
не называвшийся по фамилии, носивший на указательном пальце перстень, который давал рассматривать дамам, даже и тот
похудел.