Неточные совпадения
Так называемого простого или, еще
хуже, «черного» народа
не видать, потому что он здесь —
не черный: мужик в плисовой куртке и панталонах, в белой рубашке вовсе
не покажется мужиком.
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин
не должен просыпаться сам; еще
хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Никакие львы и носороги, ни Абдель-Кадеры и Сандильи, ни даже — что
хуже того и другого — сама Сахара
не помешают этому.
Мы тряслись по
плохой дороге рысью, за нами трясся мальчишка-готтентот, Зеленый заливался и пел: «Разве ждешь ты? да кого же?
не солдата ли певца?» Мы с бароном симпатизировали каждому живописному рву, группе деревьев, руслу иссохшей речки и наслаждались молча.
За обедом был, между прочим, суп из черепахи; но после того супа, который я ел в Лондоне, этого нельзя было есть. Там умеют готовить, а тут наш Карпов как-то
не так зарезал черепаху,
не выдержал мяса, и оно вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно
похудели на фрегате. Зато крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем. А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн, как будто были в Петербурге!
Но город, конечно,
не весь виден, говорили мы: это, вероятно, только часть, и самая
плохая, предместье; тут все домишки да хижины!
Вон и все наши приятели: Бабa-Городзаймон например, его узнать нельзя: он, из почтения, даже
похудел немного. Чиновники сидели, едва смея дохнуть, и так ровно, как будто во фронте. Напрасно я хочу поздороваться с кем-нибудь глазами: ни Самбро, ни Ойе-Саброски, ни переводчики
не показывают вида, что замечают нас.
Говорят,
не в пору гость
хуже татарина: в этом смысле русские были для него действительно
хуже татар.
Он сослался на закон, потом сказал, что это
худо: «Да ведь Япония
не может долго оставаться в нынешнем ее положении, — прибавил он, — скоро надо ожидать перемен».
Давно ли все крайневосточные народы, японцы особенно, считали нас, европейцев, немного
хуже собак?
не хотели знаться, дичились, чуждались?
Вообще
не скрывал, что он вырос, и под конец переговоров вел себя гораздо
хуже, нежели в начале.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего
худого им
не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Уж
не знаю, что
хуже: молчать или разговаривать вот этак?
Он скрылся опять, а мы пошли по сводам и галереям монастыря. В галереях везде
плохая живопись на стенах: изображения святых и портреты испанских епископов, живших и умерших в Маниле. В церковных преддвериях видны большие картины какой-то старой живописи. «Откуда эта живопись здесь?» — спросил я, показывая на картину, изображающую обращение Св. Павла. Ни епископ, ни наш приятель, молодой миссионер,
не знали: они были только гости здесь.
18 мая мы вошли в Татарский пролив. Нас сутки хорошо нес попутный ветер, потом задержали штили, потом подули противные N и NO ветра, нанося с матсмайского берега холод, дождь и туман. Какой скачок от тропиков!
Не знаем, куда спрятаться от холода. Придет ночь — мученье раздеваться и ложиться, а вставать еще
хуже.
Тунгусы — охотники, оленные промышленники и ямщики. Они возят зимой на оленях, но, говорят, эта езда вовсе
не так приятна, как на Неве, где какой-то выходец из Архангельска катал публику: издали все ведь кажется или
хуже, или лучше, но во всяком случае иначе, нежели вблизи. А здесь езда на оленях даже опасна, потому что Мая становится неровно, с полыньями, да, кроме того, олени падают во множестве,
не выдерживая гоньбы.
Да, это путешествие
не похоже уже на роскошное плавание на фрегате: спишь одетый, на чемоданах; ремни врезались в бока, кутаешься в пальто: стенки нашей каюты выстроены, как балаган; щели в палец; ветер сквозит и свищет — все а jour, а слава Богу, ничего: могло бы быть и
хуже.
Русские
не хвалят якутов, говорят, что они
плохие работники.
Одно неудобно: у нас много людей. У троих четверо слуг. Довольно было бы и одного, а то они мешают друг другу и ленятся. «У них уж завелась лакейская, — говорит справедливо князь Оболенский, — а это
хуже всего. Их
не добудишься,
не дозовешься, ленятся, спят, надеясь один на другого; курят наши сигары».
«
Худо тут, — говорит он, — пешкьюем надо», вынимает нож, срезывает палку и подает вам,
не зная еще, дадите ли вы ему на водку или нет.
«Слава Богу, если еще есть поварня! — говорил отец Никита, — а то и
не бывает…» — «Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но
не в сорок градусов, надеюсь». — «И в сорок ночуем: куда ж деться?» — «Как же так? ведь, говорят, при 40˚ дышать нельзя…» — «Трудно, грудь режет немного, да дышим. Мы разводим огонь, и притом в снегу тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да и хорошо закутаны. А вот гораздо
хуже, когда застанет пурга…»
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и другие — с натяжкой, с насилием языка. Например, моряки пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь в бухте стоял «мористо»: это уже
не хорошо, но еще
хуже выходит «мористее», в сравнительной степени.
Не морскому читателю, конечно, в голову
не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к открытому морю, нежели к берегу.