Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть лично я не люблю, как не люблю гуляний, не люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? ведь нельзя же одному человеку любить все блюда, все способы развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы
не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете как можно больше гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
Неточные совпадения
Когда я говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что моя повесть очень слаба по исполнению, ты
не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я
хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман
хуже их сочинений.
Этого
не могли бы
не заметить и
плохие глаза, а у Жюли были глаза чуть ли
не позорче, чем у самой Марьи Алексевны. Француженка начала прямо...
Кокетство, — я говорю про настоящее кокетство, а
не про глупые, бездарные подделки под него: они отвратительны, как всякая
плохая подделка под хорошую вещь, — кокетство — это ум и такт в применении к делам женщины с мужчиною.
— Маменька, вы что-то хотите сделать надо мною, вынуть ключ из двери моей комнаты, или что-нибудь такое.
Не делайте ничего:
хуже будет.
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным
не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым в хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку, как почувствовал, что учитель —
не то, чтобы снимает тоже с него самого мерку, а даже
хуже: смотрит ему прямо в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
«
Не годится, показавши волю, оставлять человека в неволе», и после этого думал два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал,
не нахмуривая лба, остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу и, сказавши «
хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
— А вот и я готов, — подошел Алексей Петрович: — пойдемте в церковь. — Алексей Петрович был весел, шутил; но когда начал венчанье, голос его несколько задрожал — а если начнется дело? Наташа, ступай к отцу, муж
не кормилец, а
плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем, после нескольких слов он опять совершенно овладел собою.
Вера Павловна также имела два урока, хотя незавидных, но и
не очень
плохих.
— А мне все
не лучше, Верочка; как-то ты без меня останешься? У отца жалованьишко маленькое, и сам-то он
плохая тебе опора. Ты девушка красивая; злых людей на свете много. Предостеречь тебя будет некому. Боюсь я за тебя. — Верочка плачет.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще
плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде
не виновата, и ты, мой друг, в ней
не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать
не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так и
не о чем будет плакать».
Он, после долгих отнекиваний, начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что
хуже всего, —
не было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
— Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано; идет студент, я привязалась к нему. Он ничего
не сказал а перешел на другую сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его за руку. «Нет, я говорю,
не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А я вас прошу об этом, оставьте меня», он говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем». «Ну, так я с вами пойду. Вы куда идете? Я уж от вас ни за что
не отстану». — Ведь я была такая бесстыдная,
хуже других.
Рукопись
не в пример
хуже печатной книги, кое-какой концерт очень плох перед итальянской оперой, а все-таки хороша, все-таки хорош.
—
Не вовремя гость —
хуже татарина, — сказал Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил
не совсем удачно шутлив. — Я тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить с тобою серьезно. Хотелось поскорее, утром проспал,
не застал бы. — Лопухов говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?» подумал Кирсанов. — Поговорим — ко, — продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне в глаза.
— Вот видишь, мой милый, я теперь поняла, что именно это возмущает мою гордость. Ведь ты любил же меня очень сильно. Отчего же борьба
не отразилась на тебе такими явными признаками? Ведь никто
не видел, чтобы ты бледнел,
худел в те месяцы, когда расходился со мною. Отчего же ты выносил это так легко?
Я внимательна к ним, только когда хочу; если я во время урока и мало буду думать о нем, он пойдет лишь немного
хуже, потому что это преподавание слишком легко, оно
не имеет силы поглощать мысль.
Но Катя читала и мечтала, а искатели руки оставались в отчаянии. А Кате уж было 17 лет. Так, читала и мечтала, и
не влюблялась, но только стала она вдруг
худеть, бледнеть и слегла.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и
не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним —
хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.
Катерина Васильевна уж очень поправилась, была еще очень
худа и бледна, но совершенно здорова, хоть и хлопотал над прописываньем лекарств знаменитый прежний медик, которому Кирсанов опять сдал ее, сказав: «лечитесь у него; теперь никакие его снадобья
не повредят вам, хоть бы вы и стали принимать их».
Женевьева в шумном, пошлом обществе пройдох и
плохих фатов, мисс Найтингель в праздной роскоши, могла ли она
не скучать и
не грустить?
Катерина Васильевна ничего
не отвечает на это, только в глазах ее сверкает злое выражение. «Какая ты горячая, Катя; ты
хуже меня, — говорит Вера Павловна.