Неточные совпадения
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты
будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина;
есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не
будет. Двое ребятишек — играй с ними,
сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Штольц помог ему продлить этот момент,
сколько возможно
было для такой натуры, какова
была натура его друга. Он поймал Обломова на поэтах и года полтора держал его под ферулой мысли и науки.
Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода,
сколько нужно
было ему, чтоб каждый день обедать и ужинать без меры, с семьей и разными гостями, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать больше.
— Ну,
сколько ж это
будет всего, считай! — говорил Илья Ильич и сам начал считать.
Может
быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить,
сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
— А вы тут все мерзавцы,
сколько вас ни на
есть! — скороговоркой сказал он, окинув всех односторонним взглядом. — Дадут тебе чужое платье драть! Я пойду барину скажу! — прибавил он и быстро пошел домой.
Чтоб сложиться такому характеру, может
быть, нужны
были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса…
Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!
«Чему ж улыбаться? — продолжал думать Обломов. — Если у ней
есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну, Бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня отобедаю — и ни ногой».
Он
будет жить, действовать, благословлять жизнь ее. Возвратить человека к жизни —
сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу?..
— Ты забыл,
сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня, ты, что ли,
будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
«Жених, жених!» — написано у всех на лбу, а он еще не просил согласия тетки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда
будут, не знает даже,
сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в деревне нет — хорош жених!
Подарок! А у него двести рублей в кармане! Если деньги и пришлют, так к Рождеству, а может
быть, и позже, когда продадут хлеб, а когда продадут,
сколько его там и как велика сумма выручена
будет — все это должно объяснить письмо, а письма нет. Как же быть-то? Прощай, двухнедельное спокойствие!
При письме приложена
была записка,
сколько четвертей хлеба снято, умолочено,
сколько ссыпано в магазины,
сколько назначено в продажу и тому подобные хозяйственные подробности.
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в письме сказано
будет определительно,
сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть, семь; что дом еще хорош, так что по нужде в нем можно жить, пока
будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал в записках Ольги.
Ольга вдруг увидела,
сколько яду
было в ее слове; она стремительно бросилась к нему.
— То
есть погасил бы огонь и остался в темноте! Хороша жизнь! Эх, Илья! ты хоть пофилософствовал бы немного, право! Жизнь мелькнет, как мгновение, а он лег бы да заснул! Пусть она
будет постоянным горением! Ах, если б прожить лет двести, триста! — заключил он, —
сколько бы можно
было переделать дела!
Но
был ли это авторитет любви — вот вопрос? Входило ли в этот авторитет сколько-нибудь ее обаятельного обмана, того лестного ослепления, в котором женщина готова жестоко ошибиться и
быть счастлива ошибкой?..
— Боже мой! О чем не заплачут женщины? Вы сами же говорите, что вам
было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки…
Сколько причин для слез!
Сначала это
было не очень заметно благодаря его привычке не знать,
сколько у него в кармане денег; но Иван Матвеевич вздумал присвататься к дочери какого-то лабазника, нанял особую квартиру и переехал.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами,
сколько честностью и порядком.
И
был сначала тихонький: // «Платите
сколько можете».
Пей даром
сколько вздумаешь — // На славу угостим!..» // Таким речам неслыханным // Смеялись люди трезвые, // А пьяные да умные // Чуть не плевали в бороду // Ретивым крикунам.
А
был другой — допытывал, // На
сколько в день сработаешь, // По малу ли, по многу ли // Кусков пихаешь в рот?
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу,
сколько в свете
быть возможно.