«Да, я
что-то добываю из нее, — думал он, — из нее
что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться…
Тут я чувствую
что-то лишнее, чего, кажется, не
было… Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело».
— Послушай, — сказала она, —
тут есть какая-то ложь,
что-то не то… Поди сюда и скажи все, что у тебя на душе. Ты мог не
быть день, два — пожалуй, неделю, из предосторожности, но все бы ты предупредил меня, написал. Ты знаешь, я уж не дитя и меня не так легко смутить вздором. Что это все значит?
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что
есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят,
напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и
тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется
что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его
будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно
будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
— Обломова! — повторил он вновь. — Не может
быть! — прибавил опять уверительно. —
Тут есть что-то: вы не поняли себя, Обломова или, наконец, любви!