Неточные совпадения
— А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты
видишь, я озабочен — так и подожди! Не належался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его
дел?
— Забыл совсем! Шел к тебе за
делом с утра, — начал он, уж вовсе не грубо. — Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть; мой-то,
видишь ты, пообтерся немного…
Ты все это знаешь,
видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным
делом не занимался.
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все
видит, до всего ему
дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
— В самом
деле,
видишь ведь как, совсем расшаталось, — говорил он, качая ногами крыльцо, как колыбель.
Видит Илья Ильич во сне не один, не два такие вечера, но целые недели, месяцы и годы так проводимых
дней и вечеров.
Дома отчаялись уже
видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили Господа Бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали
дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу
увидишь, что любовь, если не на
деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу,
видела, как рождалось чувство на
дне его души, как играло и выходило наружу,
видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство — орудия Сонечки — были бы лишние, потому что не предстояло борьбы.
— Вот
видите, вам нужно обновлять каждый
день запас вашей нежности! Вот где разница между влюбленным и любящим. Я…
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам не за
делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас
видели… Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
У ней есть какое-то упорство, которое не только пересиливает все грозы судьбы, но даже лень и апатию Обломова. Если у ней явится какое-нибудь намерение, так
дело и закипит. Только и слышишь об этом. Если и не слышишь, то
видишь, что у ней на уме все одно, что она не забудет, не отстанет, не растеряется, все сообразит и добьется, чего искала.
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два
дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром;
вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
— Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет
дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины.
Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и ни о чем не думать… Люби, не стыдись своей любви…
Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые
дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог
видеть ее по три раза в
день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания.
Обломов и про деньги забыл; только когда, на другой
день утром,
увидел мелькнувший мимо окон пакет братца, он вспомнил про доверенность и просил Ивана Матвеевича засвидетельствовать ее в палате. Тот прочитал доверенность, объявил, что в ней есть один неясный пункт, и взялся прояснить.
Ему было очень скучно не
видеть Ольги в неположенные
дни, не слышать ее голоса, не читать в глазах все той же, неизменяющейся ласки, любви, счастья.
Да и Василиса не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она еще в успеньев
день говорила ей, а Василисе рассказывала сама няня, что барышня и не думает выходить замуж, что статочное ли
дело, чтоб ваш барин давно не нашел себе невесты, кабы захотел жениться, и что еще недавно она
видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба?
— Оставь; что за
дело, что за расспросы? — Это скучно! Я хотела
видеть тебя и пришла — вот и все!
Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен был напиться горячей травы и просидеть
дня два дома, что теперь все прошло и он надеется
видеть ее в воскресенье.
«Нет, пусть замолкнут толки, пусть посторонние лица, посещающие дом Ольги, забудут немного его и
увидят уж опять каждый
день там тогда, когда они объявлены будут женихом и невестой».
Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось идти по мосткам на ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль в горле, что он не решается еще выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его счастья еще несколько
дней видеть ненаглядную Ольгу».
Что ж ты удивляешься, что в те
дни, когда не
вижу тебя, я засыпаю и падаю?
— Ты засыпал бы с каждым
днем все глубже — не правда ли? А я? Ты
видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо
дня в
день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что
день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
С начала лета в доме стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Иванове
дне, именинах братца, и об Ильине
дне — именинах Обломова: это были две важные эпохи в виду. И когда хозяйке случалось купить или
видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно хорошо пирог, она приговаривала: «Ах, если б этакая телятина попалась или этакий пирог удался в Иванов или в Ильин
день!»
Обломов,
видя участие хозяйки в его
делах, предложил однажды ей, в виде шутки, взять все заботы о его продовольствии на себя и избавить его от всяких хлопот.
— Погоди, дай еще подумать. Да, тут нечего уничтожить, тут закон. Так и быть, кум, скажу, и то потому, что ты нужен; без тебя неловко. А то,
видит Бог, не сказал бы; не такое
дело, чтоб другая душа знала.
— Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор подпишет и не спросит что, только усмехнется, «Агафья Пшеницына» подмахнет в сторону, криво и не узнает никогда, что подписала.
Видишь ли: мы с тобой будем в стороне: сестра будет иметь претензию на коллежского секретаря Обломова, а я на коллежской секретарше Пшеницыной. Пусть немец горячится — законное
дело! — говорил он, подняв трепещущие руки вверх. — Выпьем, кум!
Иногда выражала она желание сама
видеть и узнать, что
видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со
дня приезда Ольги.
Вероятно, с летами она успела бы помириться с своим положением и отвыкла бы от надежд на будущее, как делают все старые
девы, и погрузилась бы в холодную апатию или стала бы заниматься добрыми
делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца слов она ясно
увидела, что потеряла в нем друга и приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.
Он вспомнил Ильин
день: устриц, ананасы, дупелей; а теперь
видел толстую скатерть, судки для уксуса и масла без пробок, заткнутые бумажками; на тарелках лежало по большому черному ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками.
Вера в случайности, туман галлюцинации исчезали из жизни. Светла и свободна, открывалась перед ней даль, и она, как в прозрачной воде,
видела в ней каждый камешек, рытвину и потом чистое
дно.
Нет, там
видела она цепь утрат, лишений, омываемых слезами, неизбежных жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся в праздности прихотей, вопли и стоны от новых, теперь неведомых им чувств; снились ей болезни, расстройство
дел, потеря мужа…
— Не говори, не говори! — остановила его она. — Я опять, как на той неделе, буду целый
день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла дружба к нему, так из любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я чувствую, что я заплачу горько, если
увижу его убитого, мертвого! Может быть, слезы…