Неточные совпадения
— А кто его
знает, где платок? — ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул,
хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит.
— Однако мне пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я,
знаете, зачем пришел к вам? Я
хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…
— Видишь, и сам не
знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько
хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
— Учиться
хочет, все видеть,
знать.
Глядя на других, Илья Ильич и сам перепугался,
хотя и он и все прочие
знали, что начальник ограничится замечанием; но собственная совесть была гораздо строже выговора.
— Вы совсем другой! — жалобно сказал Захар, все не понимавший, что
хочет сказать барин. — Бог
знает, что это напустило такое на вас…
Взрослый Илья Ильич
хотя после и
узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц,
хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка.
Они отступятся от весны,
знать ее не
захотят, если не испекут в начале ее жаворонка. Как им не
знать и не исполнять этого?
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не
знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда
хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— А ты не
знаешь, — перебил Штольц, — в Верхлёве пристань
хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают…
Помнишь, ты
хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше
знать и любить свой?
А как ты запирался с учителем математики,
хотел непременно добиться, зачем тебе
знать круги и квадраты, но на половине бросил и не добился?
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все
знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда
хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Я не могу
хотеть, чего не
знаю.
— Поверьте мне, это было невольно… я не мог удержаться… — заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. — Если б гром загремел тогда, камень упал бы надо мной, я бы все-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя… Ради Бога, не подумайте, чтоб я
хотел… Я сам через минуту Бог
знает что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово…
— Ах ты, баба, солдатка этакая,
хочешь ты умничать! Да разве у нас в Обломовке такой дом был? На мне все держалось одном: одних лакеев, с мальчишками, пятнадцать человек! А вашей братьи, бабья, так и поименно-то не
знаешь… А ты тут… Ах, ты!..
— Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления…
хотя взглядом? А
знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Я говорю только о себе — не из эгоизма, а потому, что, когда я буду лежать на дне этой пропасти, вы всё будете, как чистый ангел, летать высоко, и не
знаю,
захотите ли бросить в нее взгляд.
— У сердца, когда оно любит, есть свой ум, — возразила она, — оно
знает, чего
хочет, и
знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я
знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть, дурно бы спали: я пришла, потому что не
хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!..
Многие даже не
знают сами, чего им
хотеть, а если и решатся на это, то вяло, так что, пожалуй, надо, пожалуй, и не надо. Это, должно быть, оттого, что у них брови лежат ровно, дугой, прощипаны пальцами и нет складки на лбу.
— Что ты слушаешь меня? Я Бог
знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то
хотел совсем…
— Мы было
хотели, да братец не велят, — живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломова, — «Бог
знает, что у него там в столах да в шкапах… — сказали они, — после пропадет — к нам привяжутся…» — Она остановилась и усмехнулась.
Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских.
Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не
знал, где и на ночь приклонить голову.
—
Знаю,
знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это скажут люди, свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради Бога, чего я
хочу. Я
хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…
— Правда! — ни вопросительно, ни отрицательно повторил Обломов. — Да, — прибавил он потом, — в самом деле, ты права: только я не
хочу, чтоб они
знали о наших свиданиях, оттого и боюсь…
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я! Кто же я? Что я такое? Подите спросите у Захара, и он скажет вам: «Барин!» Да, я барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если
знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что
хотите, — на то и наука!
Ты меня
знаешь, следовательно, понимаешь, что я
хочу сказать.
— Я
узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я
хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним.
Ты кроток, честен, Илья; ты нежен… голубь; ты прячешь голову под крыло — и ничего не
хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей… да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего — не
знаю!
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках,
знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда
хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто не видал. Так вот, поглядим еще, что будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом
узнали; что теперь ей не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее, не
хочет.
Штольц вошел в магазин и стал что-то торговать. Одна из дам обернулась к свету, и он
узнал Ольгу Ильинскую — и не
узнал!
Хотел броситься к ней и остановился, стал пристально вглядываться.
Все бы это прекрасно: он не мечтатель; он не
хотел бы порывистой страсти, как не
хотел ее и Обломов, только по другим причинам. Но ему хотелось бы, однако, чтоб чувство потекло по ровной колее, вскипев сначала горячо у источника, чтобы черпнуть и упиться в нем и потом всю жизнь
знать, откуда бьет этот ключ счастья…
Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не своей силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу
знать?» она
хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
— Простите, виноват! — извинялся он. — Вот мы, не видя ничего, уж и поссорились. Я
знаю, что вы не можете
хотеть этого, но вы не можете и стать в мое положение, и оттого вам странно мое движение — бежать. Человек иногда бессознательно делается эгоистом.
— Ах, нет, Бог с тобой! — оправдывался Обломов, приходя в себя. — Я не испугался, но удивился; не
знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради Бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть!
Хотя ты уверял меня, что она простила, но
знаешь… я не был покоен! Все грызло меня что-то… Милый Андрей, как я благодарен тебе!
— Обойти? Обойдешь, поди-ко! Глаза какие-то зеленые! Силился, силился,
хотел выговорить: «Неправда, мол, клевета, ваше превосходительство, никакого Обломова и
знать не
знаю: это все Тарантьев!» — да с языка нейдет; только пал пред стопы его.
— Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой
хотел обмануть меня: кто из вас хуже — не
знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…
Его тревожило более всего здоровье Ольги: она долго оправлялась после родов, и
хотя оправилась, но он не переставал этим тревожиться. Страшнее горя он не
знал.
— Ты долго молчала,
хотя, конечно,
знала, что я давно замечал за тобой; дай же мне помолчать и подумать. Ты мне задала нелегкую задачу.
—
Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже
захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это Бог видит, но не стою твоих хлопот.
— Я не то спрашиваю, — возразил литератор, — я
хотел бы
знать: как можно сделаться нищим, стать в это положение? Делается ли это внезапно или постепенно, искренне или фальшиво?..