— Да… да… — говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, — помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума
чуть не сошли! Сколько глупостей!..
— Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и
чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?
Неточные совпадения
Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и
чуть было
не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар
чуть ли
не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
Он уж был
не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все забывал, что
чуть тронешь этот деликатный предмет, так и
не оберешься хлопот.
— Вот тут что надо делать! — сказал он решительно и
чуть было
не встал с постели, — и делать как можно скорее, мешкать нечего… Во-первых…
Его
не пугала, например, трещина потолка в его спальне: он к ней привык;
не приходило ему тоже в голову, что вечно спертый воздух в комнате и постоянное сиденье взаперти
чуть ли
не губительнее для здоровья, нежели ночная сырость; что переполнять ежедневно желудок есть своего рода постепенное самоубийство; но он к этому привык и
не пугался.
Между тем им нисколько
не показалось удивительно, как это, например, кузнец Тарас
чуть было собственноручно
не запарился до смерти в землянке, до того, что надо было отливать его водой.
Захар, как, бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то другую ногу; а
чуть что покажется ему
не так, то он поддаст Захарке ногой в нос.
Не услышишь филиппики с пеной на губах отсутствующему,
не подметишь брошенного на тебя взгляда с обещанием и тебе того же,
чуть выйдешь за дверь.
«Да
не это ли — тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это норма любви, и
чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается — мы страдаем: стало быть, мой идеал — общий идеал? — думал он. —
Не есть ли это венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?»
Он смутно понимал, что она выросла и
чуть ли
не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть.
«Это оттого, — думал он, — что у ней одна бровь никогда
не лежит прямо, а все немного поднявшись, и над ней такая тоненькая,
чуть заметная складка… Там, в этой складке, гнездится у ней упорство».
— Нет, нет, оставь меня,
не трогай… — говорила она томно,
чуть слышно, — у меня здесь горит… — указывала она на грудь.
— Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек,
не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика
не наймет; фрак
не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит
чуть слышно, по чужим краям
не шатается, как твой этот…
— Смотри же,
чуть услышишь, заговорят об этом, спросят — скажи: это вздор, никогда
не было и быть
не может! — шепотом добавил Обломов.
Чуть застучат на улице, она поднимет голову, иногда вскочит с постели, отворит форточку и слушает:
не он ли?
Хорошо. А отчего, когда Обломов сделался болен, она никого
не впускала к нему в комнату, устлала ее войлоками и коврами, завесила окна и приходила в ярость — она, такая добрая и кроткая, если Ваня или Маша
чуть вскрикнут или громко засмеются?
— Вы хотите, чтоб я
не спала всю ночь? — перебила она, удерживая его за руку и сажая на стул. — Хотите уйти,
не сказав, что это… было, что я теперь, что я… буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто накажет меня, если я стою, или… кто простит? — прибавила она и взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и
чуть сам
не бросился пред ней на колени.
— А я разве
не делал? Мало ли я его уговаривал, хлопотал за него, устроил его дела — а он хоть бы откликнулся на это! При свидании готов на все, а
чуть с глаз долой — прощай: опять заснул. Возишься, как с пьяницей.
Обе они одеты каждая сообразно достоинству своего сана и должностей. У хозяйки завелся большой шкаф с рядом шелковых платьев, мантилий и салопов; чепцы заказывались на той стороне,
чуть ли
не на Литейной, башмаки
не с Апраксина, а из Гостиного двора, а шляпка — представьте, из Морской! И Анисья, когда отстряпает, а особенно в воскресенье, надевает шерстяное платье.
Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, так, сам собою, или с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а
не то зашумят дети — хоть вон беги! Если это
не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала о чем-нибудь.