Неточные совпадения
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли,
бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не
бойся бабушки. А вы,
бабушка, мешаете принять подарок!
— Пойдемте, только я близко не пойду,
боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду!
Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
— Подите, подите к
бабушке: она вам даст! — пугала Марфенька. — Вы очень
боитесь? Сердце бьется?
Все это часто повторялось с ним, повторилось бы и теперь: он ждал и
боялся этого. Но еще в нем не изжили пока свой срок впечатления наивной среды, куда он попал. Ему еще пока приятен был ласковый луч солнца, добрый взгляд
бабушки, радушная услужливость дворни, рождающаяся нежная симпатия Марфеньки — особенно последнее.
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал.
Бабушка выговор ему сделает: он
боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает.
Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
Она не любила, чтобы к ней приходили в старый дом. Даже
бабушка не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да та и сама
боялась ходить туда.
— Чем же,
бабушка: рожном? Я не
боюсь. У меня — никого и ничего: какого же мне рожна ждать.
— Мы без вас,
бабушка, не поедем, — сказала Марфенька, — я тоже
боюсь переезжать Волгу.
Люби открыто, всенародно, не прячься: не
бойся ни
бабушки, никого!
— А
бабушка? Ты ее не
боишься? Вон Марфенька…
— Я никого не
боюсь, — сказала она тихо, — и
бабушка знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это я и хотела сказать.
— Сами себя проклинаете: зачем вам имя? Если б
бабушка стала беспокоиться об этом, это понятно: она
боялась бы, чтоб я не полюбила какого-нибудь «недостойного», по ее мнению, человека. А вы — проповедник!..
—
Боюсь,
бабушка, не пуще ли захворала…
— Да, сказала бы,
бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я
боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо —
бабушка сейчас заметит.
— Вот опять понесло от вас
бабушкой, городом и постным маслом! А я думал, что вы любите поле и свободу. Вы не
боитесь ли меня? Кто я такой, как вы думаете?
— Или
боялись бы
бабушки?
— Полно тебе, болтунья! — полусердито сказала
бабушка. — Поди к Верочке и узнай, что она? Чтобы к обедне не опоздала с нами! Я бы сама зашла к ней, да
боюсь подниматься на лестницу.
Бабушка лежала с закрытой головой. Он
боялся взглянуть, спит ли она или все еще одолевает своей силой силу горя. Он на цыпочках входил к Вере и спрашивал Наталью Ивановну: «Что она?»
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами на
бабушку,
боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а
бабушка — вся правда и честность!
Бабушка говорила робко, потому что все еще не знала, для чего прочла ей письма Вера. Она была взволнована дерзостью Марка и дрожала в беспокойстве за Веру,
боясь опасного поворота страсти, но скрывала свое волнение и беспокойство.
Бабушка хмурилась, но крепилась,
боясь расчувствоваться.
Неточные совпадения
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали, большие эполеты, особенная радость, которую изъявила
бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому, не
боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение, равное, если не большее, тому, которое я чувствовал к
бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе и сказал:
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию
бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не
боюсь…»
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз
бабушку,
боюсь, что ее убьют, и кричу, зову. Она не идет, а пьяный дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
— А ты не
бойся! — басом сказала
бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. — Али я тебя оставлю в страхе этом? Ох ты, мышонок…
Я думаю, что я
боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах, на босых ногах — стоптанные туфли. Бедные — не страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним
бабушки и презрительное — со стороны деда.