Неточные совпадения
— От… от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь
красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе и ему — вот и все. Ведь
есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не
будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь
красоте…
Райский между тем сгорал желанием узнать не Софью Николаевну Беловодову — там нечего
было узнавать, кроме того, что она
была прекрасная собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и тона женщина, — он хотел отыскать в ней просто женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой
красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым словом?
Вы говорите, что дурно уснете — вот это и нужно: завтра не
будет, может
быть, этого сияния на лице, но зато оно засияет другой, не ангельской, а человеческой
красотой.
— Я уж сказал тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что
красота ее увлекает, раздражает — и скуки нет — я наслаждаюсь — понимаешь? Вот у меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом
буду изучать ее…
Райский, кружась в свете петербургской «золотой молодежи»,
бывши молодым офицером, потом молодым бюрократом, заплатил обильную дань поклонения этой
красоте и, уходя, унес глубокую грусть надолго и много опытов, без которых мог обойтись.
Но если увидите его завтра, даже почуете надежду увидеть, вы
будете свежее этого цветка, и
будете счастливы, и он счастлив этим блестящим взглядом — не только он, но и чужой, кто вас увидит в этих лучах
красоты…
Но где Уленьке
было заметить такую
красоту? Она заметила только, что у него то на вицмундире пуговицы нет, то панталоны разорваны или худые сапоги. Да еще странно казалось ей, что он ни разу не посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
Равнодушный ко всему на свете, кроме
красоты, Райский покорялся ей до рабства,
был холоден ко всему, где не находил ее, и груб, даже жесток, ко всякому безобразию.
Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал
красоты, но и на мир нравственный смотрел он не как он
есть, в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения мира и неконченую работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными в его уме чувствами и стремлениями, огнем, жизнью и красками.
— Ну, так мне теперь предстоит задача — не замечать твоей
красоты, а напирать больше на дружбу? — смеясь, сказал он, — так и
быть, постараюсь…
— Убедите себя, что мой покой, мои досуги, моя комната, моя… «
красота» и любовь… если она
есть или
будет… — это все мое и что посягнуть на то или другое — значит…
— В женской высокой, чистой
красоте, — начал он с жаром, обрадовавшись, что она развязала ему язык, —
есть непременно ум, в твоей, например.
От этого дура никогда не может
быть красавицей, а дурная собой, но умная женщина часто блестит
красотой.
— Ваш гимн
красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира». Может
быть, в ее
красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я…
Вера умна, но он опытнее ее и знает жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь и истину, он
будет работать, как мыслитель и как художник; этой жажде свободы даст пищу: идеи добра, правды, и как художник вызовет в ней внутреннюю
красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни и… и… вместе бы исполнил его!
Но у Веры нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не опыт (и конечно, не опыт: он
был убежден в этом), если не знание, то явное предчувствие опыта и знания, и она — не неведением, а гордостью отразила его нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало
быть, она уже знает, что значит страстный взгляд, влечение к
красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение может
быть оскорбительно.
Он дорогой придумал до десяти редакций последнего разговора с ней. И тут опять воображение стало рисовать ему, как он явится ей в новом, неожиданном образе, смелый, насмешливый, свободный от всяких надежд, нечувствительный к ее
красоте, как она удивится, может
быть… опечалится!
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется
красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая
была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в
красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта
красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто
был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
— То
есть лучший мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб, — и
красота,
красота!
— Никакой страсти не
было: самолюбие, воображение. Вы артист, влюбляетесь во всякую
красоту…
— Пожалуй, в
красоту более или менее, но ты
красота красот, всяческая
красота! Ты — бездна, в которую меня влечет невольно, голова кружится, сердце замирает — хочется счастья — пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели
есть какое-то обаяние…
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может
быть, больше, словом до новой встречи, когда
красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом — как себе хочу! Сознайтесь, что так?
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина может
быть честной только случайно, когда любит, перед тем только, кого любит, и только в ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в
красоте, следовательно — когда нет никаких страстей, никаких соблазнов и борьбы, и нет никому дела до ее правды и лжи!
— Не может
быть в ней лжи…» — утешался потом, задумываясь, и умилялся, припоминая тонкую, умную
красоту ее лица, этого отражения души.
Кошка коту кажется тоже венцом создания, Венерой кошачьей породы! женщина — Венера, пожалуй, но осмысленная, одухотворенная Венера, сочетание
красоты форм с
красотой духа, любящая и честная, то
есть идеал женского величия, гармония
красоты!»
От пера он бросался к музыке и забывался в звуках, прислушиваясь сам с любовью, как они
пели ему его же страсть и гимны
красоте. Ему хотелось бы поймать эти звуки, формулировать в стройном создании гармонии.
Это проведала княгиня через князя Б. П.…И твоя Софья страдает теперь вдвойне: и оттого, что оскорблена внутренно — гордости ее
красоты и гордости рода нанесен удар, — и оттого, что сделала… un faux pas и, может
быть, также немного и от того чувства, которое ты старался пробудить — и успел, а я, по дружбе к тебе, поддержал в ней…
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может
быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая
красотой, как ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Он чувствовал эту
красоту нервами, ему
было больно от нее. Он нехотя впился в нее глазами.
— Что? — отряхивая волосы от лица, говорила она, — узнаете вашу Веру? Где эта «
красота», которой вы
пели гимны?
И когда она появилась, радости и гордости Татьяны Марковны не
было конца. Она сияла природной
красотой, блеском здоровья, а в это утро еще лучами веселья от всеобщего участия, от множества — со всех сторон знаков внимания, не только от бабушки, жениха, его матери, но в каждом лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка к ней и луч радости по случаю ее праздника.
— О, какая
красота! — шептал он в умилении. — Она кстати заснула. Да, это
была дерзость рисовать ее взгляд, в котором улеглась вся ее драма и роман. Здесь сам Грёз положил бы кисть.
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это —
красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту
красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то
есть ценить ее, верить в нее,
быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Сознание новой жизни, даль будущего, строгость долга, момент торжества и счастья — все придавало лицу и
красоте ее нежную, трогательную тень. Жених
был скромен, почти робок; пропала его резвость, умолкли шутки, он
был растроган. Бабушка задумчиво счастлива, Вера непроницаема и бледна.
Я сохраню, впрочем, эти листки: может
быть… Нет, не хочу обольщать себя неверной надеждой! Творчество мое не ладит с пером. Не по натуре мне вдумываться в сложный механизм жизни! Я пластик, повторяю: мое дело только видеть
красоту — и простодушно, «не мудрствуя лукаво», отражать ее в создании…
Марфенька
была — чудо
красоты, неги, стыдливости.