Неточные совпадения
Два господина сидели в небрежно убранной квартире в Петербурге, на одной из больших улиц. Одному
было около тридцати пяти, а другому около сорока пяти
лет.
Аянов
был женат, овдовел и имел двенадцати
лет дочь, воспитывавшуюся на казенный счет в институте, а он, устроив свои делишки, вел покойную и беззаботную жизнь старого холостяка.
Он повел
было жизнь холостяка, пересиливал
годы и природу, но не пересилил и только смотрел, как
ели и
пили другие, а у него желудок не варил. Но он уже успел нанести смертельный удар своему состоянию.
У него
был живой, игривый ум, наблюдательность и некогда смелые порывы в характере. Но шестнадцати
лет он поступил в гвардию, выучась отлично говорить, писать и
петь по-французски и почти не зная русской грамоты. Ему дали отличную квартиру, лошадей, экипаж и тысяч двадцать дохода.
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя
были скупы и не ставили собственно личность своего братца в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег, в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с плачем, всегда к концу
года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он
был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый,
был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше
года тому назад.
Она
была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько
лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
— Это правда, я глуп, смешон, — сказал он, подходя к ней и улыбаясь весело и добродушно, — может
быть, я тоже с корабля попал на бал… Но и Фамусовы в юбке! — Он указал на теток. — Ужели
лет через пять, через десять…
— Когда-нибудь… мы проведем
лето в деревне, cousin, — сказала она живее обыкновенного, — приезжайте туда, и… и мы не велим пускать ребятишек ползать с собаками — это прежде всего. Потом попросим Ивана Петровича не посылать… этих баб работать… Наконец, я не
буду брать своих карманных денег…
Райский
лет десять живет в Петербурге, то
есть у него там
есть приют, три порядочные комнаты, которые он нанимает у немки и постоянно оставляет квартиру за собой, а сам редко полгода выживал в Петербурге с тех пор, как оставил службу.
И если не
будешь дремать, то с твоим именем и родством тридцати
лет будешь губернатором.
Если в доме
есть девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон разговора под их
лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени, не позволяя себе нескромной мысли, не только намека в речи, не являясь перед ними иначе, как во фраке.
Один из «пророков» разобрал стихи публично на лекции и сказал, что «в них преобладает элемент живописи, обилие образов и музыкальность, но нет глубины и мало силы», однако предсказывал, что с
летами это придет, поздравил автора тоже с талантом и советовал «беречь и лелеять музу», то
есть заняться серьезно.
В истории знала только двенадцатый
год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что
была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
— Потом, когда мне
было шестнадцать
лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
Рисовать с бюстов,
пилить по струнам —
годы!
Прошел май. Надо
было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского
лета. Но куда? Райскому
было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
— Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне
есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот
год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
Теперь он готов
был влюбиться в бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в плечи, целовал ее седые волосы, руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать
лет назад. У ней не
было тогда такого значения на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
— Где ей помнить: ей и пяти
лет не
было…
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние
года дохода
было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано
было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой,
лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не
было ни золотника.
— Когда…
буду в зрелых
летах,
буду своим домом жить, когда у меня
будут свои…
— В конце
лета суда с арбузами придут, — продолжала она, — сколько их тут столпится! Мы покупаем только мочить, а к десерту свои
есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый
год больше пуда один
был, бабушка архиерею отослала.
Она
была очень молоденькая в ту эпоху, когда учились Райский и Козлов, но, несмотря на свои шестнадцать или семнадцать
лет, чрезвычайно бойкая, всегда порхавшая, быстроглазая девушка.
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то
есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник,
есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему
было не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для
лета, — вот весь его гардероб.
Райскому нравилась эта простота форм жизни, эта определенная, тесная рама, в которой приютился человек и пятьдесят — шестьдесят
лет живет повторениями, не замечая их и все ожидая, что завтра, послезавтра, на следующий
год случится что-нибудь другое, чего еще не
было, любопытное, радостное.
Желает она в конце зимы, чтоб весна скорей наступила, чтоб река прошла к такому-то дню, чтоб
лето было теплое и урожайное, чтоб хлеб
был в цене, а сахар дешев, чтоб, если можно, купцы давали его даром, так же как и вино, кофе и прочее.
— По тысяче двести рублей ассигнациями платила за каждую, — сказала бабушка, — обе пять
лет были там.
Бабушка объяснила ему это явление. В дворню из деревни
была взята Марина девчонкой шестнадцати
лет. Проворством и способностями она превзошла всех и каждого, и превзошла ожидания бабушки.
— Что вы за стары: нет еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только у вас в бороде
есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят
лет…
— Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда,
лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он
был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка
лет двадцати двух, может
быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек,
лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В руках у него
был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
— Рад бы
был влюбиться, да не могу, не по
летам, — сказал Райский, притворно зевая, — да и не вылечусь от скуки.
Уважать человека сорок
лет, называть его «серьезным», «почтенным», побаиваться его суда, пугать им других — и вдруг в одну минуту выгнать его вон! Она не раскаивалась в своем поступке, находя его справедливым, но задумывалась прежде всего о том, что сорок
лет она добровольно терпела ложь и что внук ее…
был… прав.
— Не знаю. Может
быть, с ума сойду, брошусь в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего не
будет, но пройдет полгода, может
быть,
год — и я
буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
— Как нечего! Вот Козлов читает пятый
год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера с Горацием: один
год с начала до конца, а другой от конца до начала — все прокисли
было здесь… В гимназии плесень завелась.
Дело в том, что одному «малютке»
было шестнадцать, а другому четырнадцать
лет, и Крицкая отправила их к дяде на воспитание, подальше от себя, чтоб они возрастом своим не обличали ее
лет.
Иван Иванович Тушин
был молодец собой. Высокий, плечистый, хорошо сложенный мужчина,
лет тридцати осьми, с темными густыми волосами, с крупными чертами лица, с большими серыми глазами, простым и скромным, даже немного застенчивым взглядом и с густой темной бородой. У него
были большие загорелые руки, пропорциональные росту, с широкими ногтями.
— Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не ребенку. Вы
были так резвы, молоды, так милы, что я забывал с вами мои
лета и думал, что еще мне рано — да мне, по
летам, может
быть, рано говорить, что я…
Мать его, еще почти молодая женщина,
лет сорока с небольшим,
была такая же живая и веселая, как он, но с большим запасом практического смысла. Между ею и сыном
была вечная комическая война на словах.
— Кто ж вас пустит? — сказала Татьяна Марковна голосом, не требующим возражения. — Если б вы
были здешняя, другое дело, а то из-за Волги! Что мы, первый
год знакомы с вами!.. Или обидеть меня хотите!..
— С
летами придет и ум,
будут заботы — и созреют, — договорила Марья Егоровна. — Оба они росли у нас на глазах: где им
было занимать мудрости, ведь не жили совсем!
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на
год, может
быть, больше, словом до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом — как себе хочу! Сознайтесь, что так?
Очень просто и случайно. В конце прошлого
лета, перед осенью, когда
поспели яблоки и пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в поле, потом вдаль на Волгу, на горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее
был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать
лет — и тот вдруг объявил матери, что не
будет ходить к обедне.
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»:
год, может
быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно
есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
— Я, пока силы
есть, расскажу тебе всю историю этого
года…
— Ах, Иван Иванович, если б можно
было вычеркнуть этот
год жизни…