Неточные совпадения
Это
была крошечная сухая старушонка,
лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая.
За стойкой находился мальчишка
лет четырнадцати, и
был другой мальчишка моложе, который подавал, если что спрашивали.
Это
был человек
лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки.
Полтора
года уже
будет назад, как очутились мы, наконец, после странствий и многочисленных бедствий, в сей великолепной и украшенной многочисленными памятниками столице.
Пробовал я с ней,
года четыре тому, географию и всемирную историю проходить; но как я сам
был некрепок, да и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось все обучение.
Раскольникову она показалась
лет тридцати, и действительно
была не пара Мармеладову…
Ведь вам уже двадцатый
год был тогда, как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял.
Ну, придумай-ка, что может
быть с сестрой через десять
лет али в эти десять
лет?
Пред ним
было чрезвычайно молоденькое личико,
лет шестнадцати, даже, может
быть, только пятнадцати, — маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но все разгоревшееся и как будто припухшее.
Такой процент, говорят, должен уходить каждый
год… куда-то… к черту, должно
быть, чтоб остальных освежать и им не мешать.
— А ведь савраске-то беспременно
лет двадцать уж
будет, братцы!
Это
была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти
лет, бывшая в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.
Конечно, если бы даже целые
годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя
было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно
было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение,
будет дома одна-одинехонька.
Раскольников не проронил ни одного слова и зараз все узнал: Лизавета
была младшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи, и
было ей уже тридцать пять
лет.
Это
был очень молодой человек,
лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих
лет, одетый по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на белых, отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как
было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но
год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как
был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Было ему
лет двадцать семь.
Это
был господин немолодых уже
лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter — делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять
лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести
лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра
есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке,
лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, [Кринолин — широкая юбка со вшитыми в нее обручами из китового уса.] в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это
было старое и истасканное.
Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это
была рябая девка,
лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серьезно.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно
было поставить, — а кругом
будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу
лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
Соня
была малого роста,
лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами.
Я это предчувствовал… прошлого
года, одно мгновение такое
было…
Несмотря на то, что Пульхерии Александровне
было уже сорок три
года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих
лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
Это
был портрет Дунечкинова лица, только двадцать
лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед.
Года через три ты уж не
будешь вставать для больного…
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно
будет: она
будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый
год сряду.
Его характеру я никогда не могла довериться, даже когда ему
было только пятнадцать
лет.
Да недалеко ходить: известно ли вам, как он, полтора
года назад, меня изумил, потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал
было жениться на этой, как ее, — на дочери этой Зарницыной, хозяйки его?
— Нет, напротив даже. С ней он всегда
был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком
был снисходителен к ее характеру, целые семь
лет… Как-то вдруг потерял терпение.
— Стало
быть, он вовсе не так ужасен, коли семь
лет крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь?
В лице ее, да и во всей ее фигуре,
была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать
лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих
лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.
Это
был человек
лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид.
Вообще это
был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих
лет.
Он одно дело, прошлого
года, такое об убийстве разыскал, в котором почти все следы
были потеряны!
Это
был человек
лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке.
Целая компания нас
была, наиприличнейшая,
лет восемь назад; проводили время; и все, знаете, люди с манерами, поэты
были, капиталисты
были.
Да и уж с
год будет, как Марфа Петровна в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще вдобавок примечательную сумму подарила.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть
лет тому. Филька, человек дворовый у меня
был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел
было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Случайно-с… Мне все кажется, что в вас
есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь
лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может
быть, полечу.
Я имею значительное основание предполагать, что Марфа Петровна, имевшая несчастие столь полюбить его и выкупить из долгов, восемь
лет назад, послужила ему еще и в другом отношении: единственно ее старанием и жертвами затушено
было, в самом начале, уголовное дело, с примесью зверского и, так сказать, фантастического душегубства, за которое он весьма и весьма мог бы прогуляться в Сибирь.
Я штуку вижу: ему просто хочется мне помочь; но прошлого
года мне
было не надо, а нынешний
год я только приезда его поджидал и решился взять.
Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два
года работавший на других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на то, что дней шесть назад сказал
было Раскольникову, что в немецком «швах», с целью уговорить его взять на себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.
Пуще всего боялся он, вот уже несколько
лет, обличения, и это
было главнейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно при мечтах о перенесении деятельности своей в Петербург.
Вон Варенц семь
лет с мужем прожила, двух детей бросила, разом отрезала мужу в письме: «Я сознала, что с вами не могу
быть счастлива.
Положительно и окончательно этого еще, правда, нельзя
было сказать, но действительно в последнее время, во весь последний
год, ее бедная голова слишком измучилась, чтобы хоть отчасти не повредиться.
Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, во-первых потому, что он
был единственный «образованный гость» из всех гостей и, «как известно, через два
года готовился занять в здешнем университете профессорскую кафедру», а во-вторых потому, что он немедленно и почтительно извинился перед нею, что, несмотря на все желание, не мог
быть на похоронах.
Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не
было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные
годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.