Неточные совпадения
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два
года в тюрьме,
был сослан в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два
года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же
были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
Дом Самгиных
был одним из тех уже редких в те
годы домов, где хозяева не торопились погасить все огни.
— Он родился в тревожный
год — тут и пожар, и арест Якова, и еще многое. Носила я его тяжело, роды
были несколько преждевременны, вот откуда его странности, я думаю.
По ее рассказам, нищий этот
был великий грешник и злодей, в голодный
год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
Было очень трудно понять, что такое народ. Однажды
летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать при гостях, Клим спросил дедушку...
Клим понимал, что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все таким же, каким
был два
года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
Варавки жили на этой квартире уже третий
год, но казалось, что они поселились только вчера, все вещи стояли не на своих местах, вещей
было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
Но мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не
было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову
было четыре
года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала
был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в город и живет здесь уж седьмой
год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
— Девять
лет. Я
был женат семнадцать месяцев. Да.
На семнадцатом
году своей жизни Клим Самгин
был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Макаров тоже
был украшением гимназии и героем ее: в течение двух
лет он вел с преподавателями упорную борьбу из-за пуговицы.
У него вообще
было много пороков; он не соглашался стричь волосы, как следовало по закону, и на шишковатом черепе его торчали во все стороны двуцветные вихры, темно-русые и светлее; казалось, что он, несмотря на свои восемнадцать
лет, уже седеет.
Он перевелся из другого города в пятый класс; уже третий
год, восхищая учителей успехами в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него
было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
— Вот уж почти два
года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить.
Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Летом, на другой
год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать
лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
— Он должен жить и учиться здесь, — сказала она, пристукнув по столу маленьким, но крепким кулачком. — А когда мне
будет пятнадцать
лет и шесть месяцев, мы обвенчаемся.
— Говорит так, как будто все это
было за триста
лет до нас. Скисло молоко у Кормилицы.
Но Клим уже не слушал, теперь он
был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать
лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».
—
Есть у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще,
лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он мне сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый
год она
была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он
был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах
есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не
было места брезгливости.
Однажды, придя к учителю, он
был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица своего. Ей
было уже
лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...
— Я обвенчалась с отцом, когда мне
было восемнадцать
лет, и уже через два
года поняла, что это — ошибка.
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он
был за четыре
года до этой встречи, глаза улыбались все еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
В пять минут Клим узнал, что Марина училась целый
год на акушерских курсах, а теперь учится
петь, что ее отец, ботаник,
был командирован на Канарские острова и там помер и что
есть очень смешная оперетка «Тайны Канарских островов», но, к сожалению, ее не ставят.
— Мысль о вредном влиянии науки на нравы — старенькая и дряхлая мысль. В последний раз она весьма умело
была изложена Руссо в 1750
году, в его ответе Академии Дижона. Ваш Толстой, наверное, вычитал ее из «Discours» Жан-Жака. Да и какой вы толстовец, Туробоев? Вы просто — капризник.
С Елизаветой Спивак Кутузов разговаривал редко и мало, но обращался к ней в дружеском тоне, на «ты», а иногда ласково называл ее — тетя Лиза, хотя она
была старше его, вероятно, только
года на два — на три. Нехаеву он не замечал, но внимательно и всегда издали прислушивался к ее спорам с Дмитрием, неутомимо дразнившим странную девицу.
Дмитрий рассказал, что Кутузов сын небогатого и разорившегося деревенского мельника,
был сельским учителем два
года, за это время подготовился в казанский университет, откуда его, через
год, удалили за участие в студенческих волнениях, но еще через
год, при помощи отца Елизаветы Спивак, уездного предводителя дворянства, ему снова удалось поступить в университет.
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья, в ее блуждающих руках Клим нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та
была подростком тринадцати — четырнадцати
лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и кожу груди, окрашенную огнем лампы в неестественный цвет.
— Отец мой — профессор, физиолог, он женился, когда ему
было уже за сорок
лет, я — первый ребенок его.
Мне кажется, что у меня
было два отца: до семи
лет — один, — у него доброе, бритое лицо с большими усами и веселые, светлые глаза.
Ему, должно
быть,
лет двадцать семь, даже тридцать, и он ничем не похож на студента.
Я, брат, к десяти
годам уже знал много… почти все, чего не надо
было знать в этом возрасте.
—
Лет двенадцать назад тому он
был влюблен в мою мать.
В не свойственном ей лирическом тоне она минуты две-три вспоминала о Петербурге, заставив сына непочтительно подумать, что Петербург за двадцать четыре
года до этого вечера
был городом маленьким и скучным.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже
была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть
лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может
быть, к средине
лета она приедет в Россию.
— У вас — критический ум, — говорила она ласково. — Вы человек начитанный, почему бы вам не попробовать писать, а? Сначала — рецензии о книгах, а затем, набив руку… Кстати, ваш отчим с нового
года будет издавать газету…
Болезнь и лень, воспитанная ею, помешали Самгину своевременно хлопотать о переводе в московский университет, а затем он решил отдохнуть, не учиться в этом
году. Но дома жить
было слишком скучно, он все-таки переехал в Москву и в конце сентября, ветреным днем, шагал по переулкам, отыскивая квартиру Лидии.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше
лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим,
была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
— А вот видите: горит звезда, бесполезная мне и вам; вспыхнула она за десятки тысяч
лет до нас и еще десятки тысяч
лет будет бесплодно гореть, тогда как мы все не проживем и полустолетия…
— Иногда я жалею, что он старше меня на два
года; мне хочется, чтоб он
был моложе на пять. Не знаю, почему это.
Дома на столе Клим нашел толстое письмо без марок, без адреса, с краткой на конверте надписью: «К. И. Самгину». Это брат Дмитрий извещал, что его перевели в Устюг, и просил прислать книг. Письмо
было кратко и сухо, а список книг длинен и написан со скучной точностью, с подробными титулами, указанием издателей,
годов и мест изданий; большинство книг на немецком языке.
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь
лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах
поют? Я, может
быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— Екатерина Великая скончалась в тысяча семьсот девяносто шестом
году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину
было ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и ясно
было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и, может
быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который,
быть может, окажется в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
Сосед
был плотный человек
лет тридцати, всегда одетый в черное, черноглазый, синещекий, густые черные усы коротко подстрижены и подчеркнуты толстыми губами очень яркого цвета.
С плеч ее по руке до кисти струилась легкая ткань жемчужного цвета, кожа рук, просвечивая сквозь нее, казалась масляной. Она
была несравнимо красивее Лидии, и это раздражало Клима. Раздражал докторальный и деловой тон ее, книжная речь и то, что она,
будучи моложе Веры Петровны
лет на пятнадцать, говорила с нею, как старшая.
— Тебе
было тогда
лет десять.
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке
поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я думаю об этом с тринадцати
лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это
было очень оскорбительно. Я не умею думать ни о чем, кроме этого.