Неточные совпадения
— Это я
вижу, кузина; но поймете
ли? — вот что хотел бы я знать! Любили и никогда не выходили из вашего олимпийского спокойствия?
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется у него в голове; как там расположились горы, попала
ли туда вон избушка, из которой валил дым; поверял и
видел, что и мели там, и паруса белеют.
— Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю
ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на сердце у меня было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как
вижу в зеркале — Ельнин стоит сзади меня… Мне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. — Я просто рада была, потому что он понимал музыку…
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он в саду нищих в рубище и умирающих больных: это было бы верно!.. А мог
ли бы я? — спросил он себя. Что бы было, если б он принудил себя жить с нею и для нее? Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он
видел там себя, как он был мрачен, жосток, сух и как, может быть, еще скорее свел бы ее в могилу. Он с отчаянием махнул рукой.
Он
видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом
ли деле я живу так, как нужно? Не жертвую
ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
Вы хотите уверить меня, что у вас… что-то вроде страсти, — сказала она, делая как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, — смотрите, не лжете
ли вы… положим — невольно? — прибавила она,
видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили
ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я
вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место… он и не
видит, что под носом делается. Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что тот книги, что
ли, твои растаскал…
— И не думала, — равнодушно сказала она, — что за редкость — изношенный мундир? Мало
ли я их
вижу!
«Все та же; все верна себе, не изменилась, — думал он. — А Леонтий знает
ли, замечает
ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не
видит своей. Как они живут между собой…
Увижу, посмотрю…»
— Ну, вот
видите! Что же вы сделали: вы
ли виноваты?
Этому она сама надивиться не могла: уж она
ли не проворна, она
ли не мастерица скользнуть, как тень, из одной двери в другую, из переулка в слободку, из сада в лес, — нет,
увидит, узнает, точно чутьем, и явится, как тут, и почти всегда с вожжой! Это составляло зрелище, потеху дворни.
—
Вижу,
вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят — и всего от одной рюмки: то
ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите
ли?
— И хорошо сделала, и всегда так делай! Мало
ли что он наговорит, братец твой!
Видишь что: смущать вздумал девочку!
— И я вышла из себя по-пустому. Я
вижу, что вы очень умны, во-первых, — сказала она, — во-вторых, кажется, добры и справедливы: это доказывает теперешнее ваше сознание… Посмотрим — будете
ли вы великодушны со мной…
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты
видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков
ли я, как был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из головы нейдет!» — думал между тем сам.
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть
ли не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца,
увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
Он без церемонии почти вывел бабушку и Марфеньку, которые пришли было поглядеть. Егорка,
видя, что барин начал писать «патрет», пришел было спросить, не отнести
ли чемодан опять на чердак. Райский молча показал ему кулак.
— Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотри-ка у себя и у Василисы спроси: все
ли ключи дома, не захватили
ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой — поди скорей! Да что ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она:
видел, что
ли, ты их?
— Я заметил то же, что и вы, — говорил он, — не больше. Ну скажет
ли она мне, если от всех вас таится? Я даже,
видите, не знал, куда она ездит, что это за попадья такая — спрашивал, спрашивал — ни слова! Вы же мне рассказали.
— О, я знала, я знала —
видите! Не я
ли предсказывала? — ликуя, говорила она.
— Да, я знала это: о, с первой минуты я
видела, que nous nous convenons — да, cher monsieur Boris, [что мы подходим друг другу — да, дорогой Борис (фр.).] — не правда
ли?
— Да говорите же что-нибудь, рассказывайте, где были, что
видели, помнили
ли обо мне? А что страсть? все мучает — да? Что это у вас, точно язык отнялся? куда девались эти «волны поэзии», этот «рай и геенна»? давайте мне рая! Я счастья хочу, «жизни»!
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не
вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что
ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует
ли сам апостол в свою доктрину, есть
ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее
видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
— Не знаю, что-то есть. Она мне не говорит, а я не спрашиваю, но
вижу. Боюсь, не опять
ли там что-нибудь!.. — прибавила Вера, внезапно охлаждаясь и переходя от дружеского тона к своей грустной задумчивости.
В то время как Райский уходил от нее, Тушин прислал спросить ее, может
ли он ее
видеть. Она велела просить.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости
видели все это. И без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь
ли, зачем он приезжал?
Ты сейчас придумал, что нужно сделать: да, сказать прежде всего Ивану Ивановичу, а потом
увидим, надо
ли тебе идти к Крицкой, чтобы узнать от нее об этих слухах и дать им другой толк или… сказать правду! — прибавила она со вздохом.
— Вот
видите, без моего «ума и сердца», сами договорились до правды, Иван Иванович! Мой «ум и сердце» говорили давно за вас, да не судьба! Стало быть, вы из жалости взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас — опять скажу — ради вашего… великодушия… Того
ли вы хотите? Честно
ли и правильно
ли это и способны
ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас…