Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме
тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии —
вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
— А в картах разве не одно и
то же? А
вот ты прячешься в них от скуки…
— Ну, нет, не одно и
то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что одна и
та же сдача карт может повториться лет в тысячу только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не одно и
то же! А
вот с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра…
вот этого я не понимаю!
— Да, и
вот эту, что глядит из окна кареты? И вон
ту, что заворачивает из-за угла навстречу нам?
— Что делать! Се que femme veut, Dieu le veut! [Чего хочет женщина —
того хочет Бог! (фр.)] Вчера la petite Nini [малютка Нини (фр.).] заказала Виктору обед на ферме: «Хочу, говорит, подышать свежим воздухом…»
Вот и я хочу!..
— Ну, она рассказала —
вот что про себя. Подходил ее бенефис, а пьесы не было: драматургов у нас немного: что у кого было,
те обещали другим, а переводную ей давать не хотелось. Она и вздумала сочинить сама…
— Я стал очеловечиваться с
тех пор, как начал получать по две тысячи, и теперь
вот понимаю, что вопросы о гуманности неразрывны с экономическими…
Он стал было учиться, сначала на скрипке у Васюкова, — но
вот уже неделю водит смычком взад и вперед: а, с, g, тянет за ним Васюков, а смычок дерет ему уши.
То захватит он две струны разом,
то рука дрожит от слабости: — нет! Когда же Васюков играет — точно по маслу рука ходит.
Та сказала, что ходил и привозил с собой других, что она переплатила им
вот столько-то. «У меня записано», — прибавила она.
— Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и
то не всегда:
вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной, если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до
того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
— Да,
вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе,
то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца.
Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую,
то сумею выразить.
— Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая голос и делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена —
вот в чем и вся тайна. А я неосторожна
тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
—
Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с
тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам.
Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово,
то и подавайте.
— Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место… он и не видит, что под носом делается.
Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что
тот книги, что ли, твои растаскал…
— Да, — сказала потом вполголоса, — не
тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала.
Вот что и вышло: петь да рисовать!
—
Вот помещик приехал! — сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского,
то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.
— Мне с
того имения присылают деньги: тысячи две серебром — и довольно. Да я работать стану, — добавил он, — рисовать, писать…
Вот собираюсь за границу пожить: для этого
то имение заложу или продам…
— Говорит умно, учит жить, не запоет: ти, ти, ти да
та,
та,
та. Строгий: за дурное осудит!
Вот что значит серьезный.
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах,
то есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему было не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, —
вот весь его гардероб.
—
Вот, она у меня всегда так! — жаловался Леонтий. — От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами — я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как
та!..
— На
вот, кури скорей, а
то я не лягу, боюсь, — говорила она.
— О, судьба-проказница! — продолжала она. — Когда ищешь в кошельке гривенника, попадают всё двугривенные, а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят, да не
те, кого ждешь, а дверь, как на смех, хлопает да хлопает, а кровь у тебя кипит да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она у тебя под носом —
вот что!
— Ну, как хочешь, а я держать тебя не стану, я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку,
тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал — и
вот!
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка,
той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся
вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Что вы за стары: нет еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. —
Вот только у вас в бороде есть немного белых волос, а
то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А
вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
Занятий у нее постоянных не было. Читала, как и шила она, мимоходом и о прочитанном мало говорила, на фортепиано не играла, а иногда брала неопределенные, бессвязные аккорды и к некоторым долго прислушивалась, или когда принесут Марфеньке кучу нот, она брала
то те,
то другие. «Сыграй
вот это, — говорила она. — Теперь
вот это, потом это», — слушала, глядела пристально в окно и более к проигранной музыке не возвращалась.
Вот все, что пока мог наблюсти Райский,
то есть все, что видели и знали другие. Но чем меньше было у него положительных данных,
тем дружнее работала его фантазия, в союзе с анализом, подбирая ключ к этой замкнутой двери.
— А
вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с
тех пор и повесил голову, — шестой год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
— Э,
вот что! Хорошо… — зевая, сказал Райский, — я поеду с визитами, только с
тем, чтоб и вы со мной заехали к Марку: надо же ему визит отдать.
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек!
те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет?
Вот постой, я поговорю с ним…
—
Вот что после обеда не кофе, а чаю просит, — или: —
тот, что диван в гостиной трубкой прожег, — или: — что на страстной скоромное жрет и т. п.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да
тем и кончил бы! А
вот вы сделаете
то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А
то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
— О, о, о —
вот как:
то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
— Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь: «Все старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» — продолжал Тычков, — дай волю, они бы и
того… готовы нас всех заживо похоронить, а сами сели бы на наше место, —
вот ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? — обратился он к одной барыне.
— А
то прочитаешь в газетах, например,
вот хоть бы вчера читал я, что шведский король посетил город Христианию: и не знаешь, что этому за причина?
— Еще я хотел спросить
вот что-с, — начал
тот же гость, — теперь во Франции воцарился Наполеон…
— А
то, что и вы,
вот и Татьяна Марковна, стоите
того, чтоб пожурить вас обоих. Да, да, давно я хотел сказать вам, матушка… вы ее принимаете у себя…
«
Вот уж до чего я дошел: стыжусь своего идола — значит, победа близка!» — радовался он про себя, хотя ловил и уличал себя в
том, что припоминает малейшую подробность о ней, видит, не глядя, как она войдет, что скажет, почему молчит, как взглянет.
Вера была невозмутимо равнодушна к нему:
вот в чем он убедился и чему покорялся, по необходимости. Хотя он сделал успехи в ее доверии и дружбе, но эта дружба была еще отрицательная, и доверие ее состояло только в
том, что она не боялась больше неприличного шпионства его за собой.
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с
той же бабушкой на задних лапах!
Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
— Да, больше, нежели у вас.
Вот видите: я был нынче в полиции,
то есть не сам, конечно, с визитом, частный пристав пригласил и даже подвез на паре серых лошадей.
—
Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери,
та отцу, а отец к прокурору.
Тот слыхал имя автора и поднял бунт — донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
—
Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотри-ка у себя и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с
той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой — поди скорей! Да что ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она: видел, что ли, ты их?
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у Веры тогда… — думал он. — Да, да, да —
вот он, этот взгляд, один и
тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой
тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома?
Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! —
вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
—
Вот как! Не
тот ли это счастливец, на которого ты намекала и которого имя обещала сказать?
— А что ж делать?
Вот, чтоб этого не терпеть, — говорила бабушка, стороной глядя на Веру, — и надо бы было этой Кунигунде спроситься у
тех, кто уже пожил и знает, что значит страсти.
— А
то вот и довели себя до добра, — продолжала бабушка, — если б она спросила отца или матери, так до этого бы не дошло. Ты что скажешь, Верочка?
—
Вот, смотри, Верочка, это твое, а
то Марфенькино — ни одной нитки жемчугу, ни одного лишнего лота, ни
та ни другая не получит. Смотрите обе!