Неточные совпадения
— О каком обмане,
силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто мне ни в чем не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что вы не можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались за это, и
все напрасно…
«Как это он? и отчего так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек,
все хотел схватить эту жизнь, огонь и
силу, какая была в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
Только совестясь опекуна, не бросал Райский этой пытки, и кое-как в несколько месяцев удалось ему сладить с первыми шагами. И то он
все капризничал: то играл не тем пальцем, которым требовал учитель, а каким казалось ему ловчее, не хотел играть гамм, а ловил ухом мотивы, какие западут в голову, и бывал счастлив, когда удавалось ему уловить ту же экспрессию или
силу, какую слышал у кого-нибудь и поразился ею, как прежде поразился штрихами и точками учителя.
В самом деле, у него чуть не погасла вера в честь, честность, вообще в человека. Он, не желая, не стараясь, часто бегая прочь, изведал этот «чудесный мир» —
силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей в себя, как губка,
все задевавшие его явления.
Между тем жизнь будила и отрывала его от творческих снов и звала, от художественных наслаждений и мук, к живым наслаждениям и реальным горестям, среди которых самою лютою была для него скука. Он бросался от ощущения к ощущению, ловил явления, берег и задерживал почти
силою впечатления, требуя пищи не одному воображению, но
все чего-то ища, желая, пробуя на чем-то остановиться…
— И наделали бы тысячу несчастных — да? Стали бы пробовать свою
силу над
всеми, и не было бы пощады никому…
— Нет, я бабушку люблю, как мать, — сказал Райский, — от многого в жизни я отделался, а она
все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то
сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней…
— Прежде
всего…
силой моей воли, сознанием безобразия… — начал было он говорить, выпрямляясь, — нет, нет, — должен был сейчас же сознаться, — это пришло после
всего, а прежде чем?
А если и бывает, то в сфере рабочего человека, в приспособлении к делу грубой
силы или грубого уменья, следовательно, дело рук, плечей, спины: и то дело вяжется плохо, плетется кое-как; поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает
все из-под палки и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не было, не делал, «как
все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и
сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
Лошадь рослая, здоровая,
вся в кисточках из ремней по бокам, выбивалась из
сил и неслась скачками.
— Нет, нет: бабушка и так недовольна моею ленью. Когда она ворчит, так я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, — это выше
сил… Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол:
все ли тут?
Но при этом
все ему хотелось вдруг принести ей множество каких-нибудь неудобоисполнимых жертв, сделаться ей необходимым, стать исповедником ее мыслей, желаний, совести, показать ей
всю свою
силу, душу, ум.
Красота, про которую я говорю, не материя: она не палит только зноем страстных желаний: она прежде
всего будит в человеке человека, шевелит мысль, поднимает дух, оплодотворяет творческую
силу гения, если сама стоит на высоте своего достоинства, не тратит лучи свои на мелочь, не грязнит чистоту…
Она чувствовала условную ложь этой формы и отделалась от нее, добиваясь правды. В ней много именно того, чего он напрасно искал в Наташе, в Беловодовой: спирта, задатков самобытности, своеобразия ума, характера —
всех тех
сил, из которых должна сложиться самостоятельная, настоящая женщина и дать направление своей и чужой жизни, многим жизням, осветить и согреть целый круг, куда поставит ее судьба.
Он положил бы
всю свою
силу, чтобы помочь ей найти искомое, бросил бы семена своих знаний, опытов и наблюдений на такую благодарную и богатую почву: это не мираж, опять это подвиг очеловечивания, долг, к которому мы
все призваны и без которого немыслим никакой прогресс.
Утром он чувствовал себя всегда бодрее и мужественнее для всякой борьбы: утро приносит с собою
силу, целый запас надежд, мыслей и намерений на
весь день: человек упорнее налегает на труд, мужественнее несет тяжесть жизни.
Утром он встал бодрый, веселый, трепещущий
силой, негой, надеждами — и отчего
все это? Оттого, что письмо было от попадьи!
Что искусство, что самая слава перед этими сладкими бурями! Что
все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь, где бродят одни идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда
силы, без огня, без трепета нерв? Это головные страсти — игра холодных самолюбий, идеи без красоты, без палящих наслаждений, без мук… часто не свои, а вычитанные, скопированные!
Возьми самое вялое создание, студень какую-нибудь, вон купчиху из слободы, вон самого благонамеренного и приличного чиновника, председателя, — кого хочешь:
все непременно чувствовали, кто раз, кто больше — смотря по темпераменту, кто тонко, кто грубо, животно — смотря по воспитанию, но
все испытали раздражение страсти в жизни, судорогу, ее муки и боли, это самозабвение, эту другую жизнь среди жизни, эту хмельную игру
сил… это блаженство!..
Заботы, дрязги жизни,
все исчезнет — одно бесконечное торжество наполняет тебя — одно счастье глядеть вот так… на тебя… (он подошел к ней) — взять за руку (он взял за руку) и чувствовать огонь и
силу, трепет в организме…
«А почему ж нет? — ревниво думал опять, — женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые лица, большие здоровые руки —
всю эту рабочую
силу мышц… Но ужели Вера!..»
В нем
все открыто,
все сразу видно для наблюдателя,
все слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него нельзя было сказать «умный человек» в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою
силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее на сердце. Она, в эти дни, после свидания с Марком, вообще старалась казаться покойной, и дома, за обедом, к которому являлась каждый день, она брала над собой невероятную
силу, говорила со
всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
Она как будто испугалась, подняла голову и на минуту оцепенела,
все слушая. Глаза у ней смотрели широко и неподвижно. В них еще стояли слезы. Потом отняла с
силой у него руку и рванулась к обрыву.
«А я
все надеялась… и надеюсь еще… безумная! Боже мой! — ломая руки, думала она. — Попробую бежать на неделю, на две, избавиться этой горячки, хоть на время… вздохнуть!
сил нет!»
— Благодарю вас за
все, — сказала она, вдруг обернувшись, издали, — теперь у меня нет
сил доказать, как я благодарна вам за дружбу…
всего более за этот уголок. Прощайте и простите меня!
Он ходил по дому, по саду, по деревне и полям, точно сказочный богатырь, когда был в припадке счастья, и столько
силы носил в своей голове, сердце, во
всей нервной системе, что
все цвело и радовалось в нем.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время,
сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь
все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
С тайным, захватывающим дыхание ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но
все идет — и что в душе человека, независимо от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая
сила, кроме
силы мышц.
Пробегая мысленно
всю нить своей жизни, он припоминал, какие нечеловеческие боли терзали его, когда он падал, как медленно вставал опять, как тихо чистый дух будил его, звал вновь на нескончаемый труд, помогая встать, ободряя, утешая, возвращая ему веру в красоту правды и добра и
силу — подняться, идти дальше, выше…
Он был в недоумении. Эта живость речи, быстрые движения, насмешливое кокетство —
все казалось ему неестественно в ней. Сквозь живой тон и резвость он слышал будто усталость, видел напряжение скрыть истощение
сил. Ему хотелось взглянуть ей в лицо, и когда они подошли к концу аллеи, он вывел было ее на лунный свет.
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на
всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была
сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
— Я сделала бы это
все сама, да не могу…
сил нет… устаю! — прибавила она, стараясь улыбнуться на его шутку.
И жертвы есть, — по мне это не жертвы, но я назову вашим именем, я останусь еще в этом болоте, не знаю сколько времени, буду тратить
силы вот тут — но не для вас, а прежде
всего для себя, потому что в настоящее время это стало моей жизнью, — и я буду жить, пока буду счастлив, пока буду любить.
«Где взять
силы — нет ее ни уйти, ни удержать его!
все кончено! — думала она. — Если б удержала — что будет? не жизнь, а две жизни, как две тюрьмы, разделенные вечной решеткой…»
У ней глаза горели, как звезды, страстью. Ничего злого и холодного в них, никакой тревоги, тоски; одно счастье глядело лучами яркого света. В груди, в руках, в плечах, во
всей фигуре струилась и играла полная, здоровая жизнь и
сила.
Он забыл, где он — и, может быть, даже — кто он такой. Природа взяла свое, и этим крепким сном восстановила равновесие в
силах. Никакой боли, пытки не чувствовал он.
Все — как в воду кануло.
— Я, пока
силы есть, расскажу тебе
всю историю этого года…
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала
все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась бы на грудь ей и сказала
все! И только
силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать
весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
«Откуда женщины берут
силы?» — думал он, следя за ней, как она извинялась перед гостями, с обыкновенной улыбкой выслушала
все выражения участия, сожаления, смотрела подарки Марфеньки.
Ей прежде
всего бросилась в глаза — зыбкость, односторонность, пробелы, местами будто умышленная ложь пропаганды, на которую тратились живые
силы, дарования, бойкий ум и ненасытная жажда самолюбия и самонадеянности, в ущерб простым и очевидным, готовым уже правдам жизни, только потому, как казалось ей, что они были готовые.
Иногда, в этом безусловном рвении к какой-то новой правде, виделось ей только неуменье справиться с старой правдой, бросающееся к новой, которая давалась не опытом и борьбой
всех внутренних
сил, а гораздо дешевле, без борьбы и сразу, на основании только слепого презрения ко
всему старому, не различавшего старого зла от старого добра, и принималась на веру от не проверенных ничем новых авторитетов, невесть откуда взявшихся новых людей — без имени, без прошедшего, без истории, без прав.
Угадывая законы явления, он думал, что уничтожил и неведомую
силу, давшую эти законы, только тем, что отвергал ее, за неимением приемов и свойств ума, чтобы уразуметь ее. Закрывал доступ в вечность и к бессмертию
всем религиозным и философским упованиям, разрушая, младенческими химическими или физическими опытами, и вечность, и бессмертие, думая своей детской тросточкой, как рычагом, шевелить дальние миры и заставляя
всю вселенную отвечать отрицательно на религиозные надежды и стремления «отживших» людей.
А женщины, не узнавая своих природных и законных
сил, вторгаются в область мужской
силы — и от этого взаимного захвата —
вся неурядица».
Такую великую
силу — стоять под ударом грома, когда
все падает вокруг, — бессознательно, вдруг, как клад найдет, почует в себе русская женщина из народа, когда пламень пожара пожрет ее хижину, добро и детей.
В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде лежит
сила страдать и терпеть. На лице горит во
всем блеске красота и величие мученицы. Гром бьет ее, огонь палит, но не убивает женскую
силу.
Бабушка лежала с закрытой головой. Он боялся взглянуть, спит ли она или
все еще одолевает своей
силой силу горя. Он на цыпочках входил к Вере и спрашивал Наталью Ивановну: «Что она?»
Вера, очнувшись на груди этой своей матери, в потоках слез, без слов, в судорогах рыданий, изливала свою исповедь, раскаяние, горе,
всю вдруг прорвавшуюся
силу страданий.
Вера сжала ее
всей своей
силой.