Неточные совпадения
— Не беспокойся. Что хорошо под кистью,
в другом искусстве не годится. Все зависит от красок и немногих соображений ума, яркости
воображения и своеобразия во взгляде. Немного юмора, да чувства и искренности, да воздержности, да… поэзии…
То вдруг случайно
воображение унесет его
в другую сторону, с каким-нибудь Оссианом: там другая жизнь, другие картины, еще величавее, хотя и суровее тех, и еще необыкновеннее.
Скоро он перегнал розовеньких уездных барышень и изумлял их силою и смелостью игры, пальцы бегали свободно и одушевленно. Они еще сидят на каком-то допотопном рондо да на сонатах
в четыре руки, а он перескочил через школу и через сонаты, сначала на кадрили, на марши, а потом на оперы, проходя курс по своей программе, продиктованной
воображением и слухом.
А Райский был смущен. Молодая женщина, белая шея, свобода
в речах и обдаванье смелыми взглядами вскипятили
воображение мальчика. Она ему казалась какой-то светлой богиней, королевой…
А ведь есть упорство и у него, у Райского! Какие усилия напрягал он, чтоб… сладить с кузиной, сколько ума, игры
воображения, труда положил он, чтоб пробудить
в ней огонь, жизнь, страсть… Вот куда уходят эти силы!
— Все это вы видите
в своем
воображении, кузина, — поверьте!
Часто с Райским уходили они
в эту жизнь. Райский как дилетант — для удовлетворения мгновенной вспышки
воображения, Козлов — всем существом своим; и Райский видел
в нем
в эти минуты то же лицо, как у Васюкова за скрипкой, и слышал живой, вдохновенный рассказ о древнем быте или, напротив, сам увлекал его своей фантазией — и они полюбили друг
в друге этот живой нерв, которым каждый был по-своему связан с знанием.
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу
в глаза лезет.
В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё
в роман суют… Возьми-ка предмет из истории,
воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
Словом, те же желания и стремления, как при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что Вера была заманчива, таинственно-прекрасна, потому что
в ней вся прелесть не являлась сразу, как
в тех двух, и
в многих других, а пряталась и раздражала
воображение, и это еще при первом шаге!
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать
в себе развиться ни любопытству, ни
воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
Воображение может на минуту увлечься, но ум и чувство не удовлетворятся такой красотой: ее место
в гареме.
Протянулась еще неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию Марка, а Райский чувствовал себя свободным «от любви».
В любовь свою он не верил и относил все к раздражению
воображения и любопытства.
Он дорогой придумал до десяти редакций последнего разговора с ней. И тут опять
воображение стало рисовать ему, как он явится ей
в новом, неожиданном образе, смелый, насмешливый, свободный от всяких надежд, нечувствительный к ее красоте, как она удивится, может быть… опечалится!
У него даже мелькнула мысль передать ей, конечно
в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера почувствовала себя просто Сандрильоной [Золушкой (фр. Cendrillon).] перед ней, и потом поведать о том, как и эта красота жила только неделю
в его
воображении.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла
в его
воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного
в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать
в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож
в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
Райский на другой день с любопытством ждал пробуждения Веры. Он забыл о своей собственной страсти,
воображение робко молчало и ушло все
в наблюдение за этой ползущей
в его глазах, как «удав», по его выражению, чужой страстью, выглянувшей из Веры, с своими острыми зубами.
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим любвям, — и находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие
воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто не понимали,
в котором не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
— Полно,
воображение рисует тебе какое-то преступление вместо ошибки. Вспомни,
в каком положении ты сделал ее,
в какой горячке!..
— Боюсь, не выдержу, — говорил он
в ответ, —
воображение опять запросит идеалов, а нервы новых ощущений, и скука съест меня заживо! Какие цели у художника? Творчество — вот его жизнь!.. Прощайте! скоро уеду, — заканчивал он обыкновенно свою речь, и еще больше печалил обеих, и сам чувствовал горе, а за горем грядущую пустоту и скуку.
Неточные совпадения
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал.
Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но
в лице его погряз и весь Глупов.
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что
в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами
воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать
воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с трудом можем перенестись даже
воображением в те недавние времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего.
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою
воображения, но теперь ясно, что градоначальник,
в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь
в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.