Неточные совпадения
— Ты прежде заведи дело,
в которое мог бы броситься живой
ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа, и укажи, как положить силы во что-нибудь, что стоит борьбы, а с своими картами, визитами, раутами и службой — убирайся к черту!
У него был живой, игривый
ум, наблюдательность и некогда смелые порывы
в характере. Но шестнадцати лет он поступил
в гвардию, выучась отлично говорить, писать и петь по-французски и почти не зная русской грамоты. Ему дали отличную квартиру, лошадей, экипаж и тысяч двадцать дохода.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось
в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на
уме, что
в сердце, хотелось прочитать
в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же
в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
— Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на
уме в своих делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются
в воде, то есть
в своей сфере…
Например, говорит,
в «Горе от
ума» — excusez du peu [ни больше ни меньше (фр.).] — все лица самые обыкновенные люди, говорят о самых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за него не выдали, полюбили другого, он узнал, рассердился и уехал.
— Не беспокойся. Что хорошо под кистью,
в другом искусстве не годится. Все зависит от красок и немногих соображений
ума, яркости воображения и своеобразия во взгляде. Немного юмора, да чувства и искренности, да воздержности, да… поэзии…
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством глядел на стариков, слушал, как они припоминали молодость, не верил их словам, что она была первая красавица
в губернии, а он — молодец и сводил будто женщин с
ума.
— И слава Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива
в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы
ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница
в светском серале и прозябаете
в своем неведении.
А ведь есть упорство и у него, у Райского! Какие усилия напрягал он, чтоб… сладить с кузиной, сколько
ума, игры воображения, труда положил он, чтоб пробудить
в ней огонь, жизнь, страсть… Вот куда уходят эти силы!
Теперь он готов был влюбиться
в бабушку. Он так и вцепился
в нее: целовал ее
в губы,
в плечи, целовал ее седые волосы, руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения на лице, какое он видел теперь,
ума, чего-то нового.
Он удивлялся, не сообразив
в эту минуту, что тогда еще он сам не был настолько мудр, чтобы уметь читать лица и угадывать по ним
ум или характер.
«Постараюсь ослепнуть
умом, хоть на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не смотреть
в нее, или смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе! Будем же смотреть, что за сюжеты Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что они годятся:
в роман,
в драму или только
в идиллию?»
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или
в самом деле с
ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
Редко где встретишь теперь небритых, нечесаных ученых, с неподвижным и вечно задумчивым взглядом, с одною, вертящеюся около науки речью, с односторонним, ушедшим
в науку
умом, иногда и здравым смыслом, неловких, стыдливых, убегающих женщин, глубокомысленных, с забавною рассеянностью и с умилительной младенческой простотой, — этих мучеников, рыцарей и жертв науки. И педант науки — теперь стал анахронизмом, потому что ею не удивишь никого.
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища
в жилые места, встряхивать спящие
умы от застоя!
— Ты с
ума сошел! —
в изумлении сказала Татьяна Марковна.
Ему любо было пока возиться и с бабушкой: отдавать свою волю
в ее опеку и с улыбкой смотреть и слушать, как она учила его уму-разуму, порядку, остерегала от пороков и соблазнов, старалась свести его с его «цыганских» понятий о жизни на свою крепкую, житейскую мудрость.
Жизнь между ею и им становилась не иначе, как спорным пунктом, и разрешалась иногда, после нелегкой работы
ума, кипения крови, диалектикой,
в которой Райский добывал какое-нибудь оригинальное наблюдение над нравами этого быта или практическую, верную заметку жизни или следил, как отправлялась жизнь под наитием наивной веры и под ферулой грубого суеверия.
— Тогда только, — продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, —
в этом во всем и есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье! Есть ли у вас здесь такой двойник, — это другое сердце, другой
ум, другая душа, и поделились ли вы с ним, взамен взятого у него, своей душой и своими мыслями!.. Есть ли?
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)] Я все понимаю. А мы с Мишелем были
в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без
ума от них: покажите, покажите, ради Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
Ее ставало на целый вечер, иногда на целый день, а завтра точно оборвется: опять уйдет
в себя — и никто не знает, что у ней на
уме или на сердце.
Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал красоты, но и на мир нравственный смотрел он не как он есть,
в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения мира и неконченую работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными
в его
уме чувствами и стремлениями, огнем, жизнью и красками.
Тогда все люди казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей. Бабушкина старческая красота, то есть красота ее характера, склада
ума, старых цельных нравов, доброты и проч., начала бледнеть. Кое-где мелькнет
в глаза неразумное упорство, кое-где эгоизм; феодальные замашки ее казались ему животным тиранством, и
в минуты уныния он не хотел даже извинить ее ни веком, ни воспитанием.
— Кто тебе позволит так проказничать? — строго заметила бабушка. — А вы что это,
в своем ли
уме: девушке на лошади ездить!
— Ну, да — умнее всех
в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим
умом.
— Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц… — бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, — да ум-то у тебя
в скорлупе, а пора смекать…
Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей,
в уши, норовит подкрасться к
уму и помрачить его, а когда
ум помрачен, так и сердце не
в порядке.
Он забыл только, что вся ее просьба к нему была — ничего этого не делать, не показывать и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось, что если б она узнала его, то сама избрала бы его
в руководители не только
ума и совести, но даже сердца.
—
В женской высокой, чистой красоте, — начал он с жаром, обрадовавшись, что она развязала ему язык, — есть непременно
ум,
в твоей, например.
Воображение может на минуту увлечься, но
ум и чувство не удовлетворятся такой красотой: ее место
в гареме.
Красота, исполненная
ума, — необычайная сила, она движет миром, она делает историю, строит судьбы; она, явно или тайно, присутствует
в каждом событии.
Открытие
в Вере смелости
ума, свободы духа, жажды чего-то нового — сначала изумило, потом ослепило двойной силой красоты — внешней и внутренней, а наконец отчасти напугало его, после отречения ее от «мудрости».
Да, это не простодушный ребенок, как Марфенька, и не «барышня». Ей тесно и неловко
в этой устаревшей, искусственной форме,
в которую так долго отливался склад
ума, нравы, образование и все воспитание девушки до замужества.
Она чувствовала условную ложь этой формы и отделалась от нее, добиваясь правды.
В ней много именно того, чего он напрасно искал
в Наташе,
в Беловодовой: спирта, задатков самобытности, своеобразия
ума, характера — всех тех сил, из которых должна сложиться самостоятельная, настоящая женщина и дать направление своей и чужой жизни, многим жизням, осветить и согреть целый круг, куда поставит ее судьба.
— И у тебя нет потребности высказаться перед кем-нибудь, разделить свою мысль, проверить чужим
умом или опытом какое-нибудь темное пятно
в жизни, туманное явление, загадку? А ведь для тебя много нового…
Эта преждевременная чуткость не есть непременно плод опытности. Предвидения и предчувствия будущих шагов жизни даются острым и наблюдательным
умам вообще, женским
в особенности, часто без опыта, предтечей которому у тонких натур служит инстинкт.
А у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу,
в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку
в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы
в дальней деревушке. И
ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
Не все, конечно, знает Вера
в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она, как по всему видно, понимает, что там таится целая область радостей, горя, что
ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют
в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт у ней шел далеко впереди опыта.
Но когда он прочитал письмо Веры к приятельнице, у него невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась, что
в нем,
в Райском, было что-то: «и
ум, и много талантов, блеска, шума или жизни, что, может быть,
в другое время заняло бы ее, а не теперь…»
— Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б хотела любви от меня. Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя,
ум, характер сделали остальное — и вот перед тобой влюбленный
в тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился
в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но ты не хотела, не хочешь… да?
— Вы не только эгоист, но вы и деспот, брат: я лишь открыла рот, сказала, что люблю — чтоб испытать вас, а вы — посмотрите, что с вами сделалось: грозно сдвинули брови и приступили к допросу. Вы, развитой
ум, homme blase, grand coeur, [человек многоопытный, великодушный (фр.).] рыцарь свободы — стыдитесь! Нет, я вижу, вы не годитесь и
в друзья! Ну, если я люблю, — решительно прибавила она, понижая голос и закрывая окно, — тогда что?
— Не знаю. Может быть, с
ума сойду, брошусь
в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год — и я буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
О Тушине с первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась
в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с не разбавленным на тонкие оттенки складом
ума, чувств.
У него был тот
ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику,
ум, который, не тратясь на роскошь, прямо обращается
в житейскую потребность. Это больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его, мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.
Это
ум — не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди не видны
в толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие
умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности большею частию бывают невидимыми вождями или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга,
в который поставит их судьба.
— Шила
в мешке не утаишь. Сразу видно, — свободный
ум, — стало быть, вы живая, а не мертвая: это главное. А остальное все придет, нужен случай. Хотите, я…
— Их держат
в потемках,
умы питают мертвечиной и вдобавок порют нещадно; вот кто позадорнее из них, да еще из кадет — этих вовсе не питают, а только порют — и падки на новое, рвутся из всех сил — из потемок к свету… Народ молодой, здоровый, свежий, просит воздуха и пищи, а нам таких и надо…
Он смотрит, ищет, освещает темные места своего идеала, пытает собственный
ум, совесть, сердце, требуя опыта, наставления, — чего хотел и просит от нее, чего недостает для полной гармонии красоты? Прислушивался к своей жизни, припоминал все, что оскорбляло его
в его прежних, несостоявшихся идеалах.
«Этот умок помогает с успехом пробавляться
в обиходной жизни, делать мелкие делишки, прятать грешки и т. д. Но когда женщинам возвратят их права — эта тонкость, полезная
в мелочах и почти всегда вредная
в крупных, важных делах, уступит место прямой человеческой силе —
уму».
Когда он отрывался от дневника и трезво жил день, другой, Вера опять стояла безукоризненна
в его
уме. Сомнения, подозрения, оскорбления — сами по себе были чужды его натуре, как и доброй, честной натуре Отелло. Это были случайные искажения и опустошения, продукты страсти и неизвестности, бросавшей на все ложные и мрачные краски.