Неточные совпадения
Распорядившись утром по хозяйству,
бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и
глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось
на дворе, и посылала Якова или Василису, если
на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
«О чем это он все думает? — пыталась отгадать
бабушка,
глядя на внука, как он внезапно задумывался после веселости, часто также внезапно, — и что это он все там у себя делает?»
Но он не слушал, а смотрел, как писала
бабушка счеты, как она
глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее.
Он читал, рисовал, играл
на фортепиано, и
бабушка заслушивалась; Верочка, не сморгнув,
глядела на него во все глаза, положив подбородок
на фортепиано.
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством
глядел на стариков, слушал, как они припоминали молодость, не верил их словам, что она была первая красавица в губернии, а он — молодец и сводил будто женщин с ума.
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой,
бабушка задумчиво
глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него
на лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфеньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой, и вдруг остановилась. Она
глядела то
на бабушку, то
на Райского, в недоумении.
Бабушка сильно расходилась.
— Где это вы пропадали, братец? Как
на вас сердится
бабушка! — сказала она, — просто не
глядит.
Но
бабушка, насупясь, сидела и не
глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми
на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.
Но чем она больше хлопотала, тем он был холоднее. Его уж давно коробило от ее присутствия. Только Марфенька,
глядя на нее, исподтишка посмеивалась.
Бабушка не обратила внимания
на ее замечание.
«Как это они живут?» — думал он,
глядя, что ни
бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они
на дно жизни, что лежит
на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит
бабушка.
И
бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством
глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами
на шляпке и
на груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше руки.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал
бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел
на Волгу,
на ее течение, слушал тишину и
глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их
на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Марфенька подошла, и
бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по саду, и
глядела на нее, как мать, любуясь ею.
Райский дня три нянчился с этим «новым чувством», и
бабушка не нарадовалась,
глядя на него.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к
бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так что,
глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
У Веры от улыбки задрожал подбородок. Она с наслаждением
глядела на всех и дружеским взглядом благодарила Райского за это нечаянное наслаждение, а Марфенька спряталась за
бабушку.
—
Бабушка! вы необыкновенная женщина! — сказал Райский,
глядя на нее с восторгом, как будто в первый только раз увидел ее.
Бабушки она как будто остерегалась, Марфенькой немного пренебрегала, а когда
глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку — видно было, что они друзья.
Вера задумывалась. А
бабушка, при каждом слове о любви, исподтишка
глядела на нее — что она: волнуется, краснеет, бледнеет? Нет: вон зевнула. А потом прилежно отмахивается от назойливой мухи и следит, куда та полетела. Опять зевнула до слез.
— А что ж делать? Вот, чтоб этого не терпеть, — говорила
бабушка, стороной
глядя на Веру, — и надо бы было этой Кунигунде спроситься у тех, кто уже пожил и знает, что значит страсти.
— Зачем нам в концерт? — сказала
бабушка,
глядя на него искоса, — у нас соловьи в роще хорошо поют. Вот ужо пойдем их слушать даром…
Он
глядел на Веру. Она встала, поцеловала руку у
бабушки, вместо поклона взглядом простилась с остальными и вышла.
— То же, что всем! одна радость
глядеть на тебя: скромна, чиста, добра,
бабушке послушна… (Мот! из чего тратит
на дорогие подарки, вот я ужо ему дам! — в скобках вставила она.) Он урод, твой братец, только какой-то особенный урод!
— Ничего, не
гляди на меня, это нервы… Только скажи
бабушке осторожно, а то она встревожится…
— Надо было натереть вчера спиртом; у тебя нет? — сдержанно сказала
бабушка, стараясь
на нее не
глядеть, потому что слышала принужденный голос, видела
на губах Веры какую-то чужую, а не ее улыбку и чуяла неправду.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в лице и старается не
глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
Наконец Тит Никоныч расшаркался, поцеловал у ней руку и уехал.
Бабушка велела готовить постель и не
глядела на Райского. Она сухо пожелала ему «покойной ночи», чувствуя себя глубоко оскорбленной и в сердце, и в самолюбии.
«Это не
бабушка!» — с замиранием сердца,
глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
С таким же немым, окаменелым ужасом, как
бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь,
глядя неподвижно
на небо, и, не оглянувшись
на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
Что
бабушка страдает невыразимо — это ясно. Она от скорби изменилась, по временам горбится, пожелтела, у ней прибавились морщины. Но тут же рядом,
глядя на Веру или слушая ее, она вдруг выпрямится, взгляд ее загорится такою нежностью, что как будто она теперь только нашла в Вере не прежнюю Веру, внучку, но собственную дочь, которая стала ей еще милее.
Толпа сострадательно
глядит на падшего и казнит молчанием, как
бабушка — ее! Нельзя жить тому, в чьей душе когда-нибудь жила законная человеческая гордость, сознание своих прав
на уважение, кто носил прямо голову, — нельзя жить!
Вера слушала в изумлении,
глядя большими глазами
на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а
бабушка — вся правда и честность!
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула,
бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо,
глядя с умилением
на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и
на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
— Но ты не пойдешь сама, не увидишься с ним? — говорила Вера, пытливо
глядя в глаза
бабушке. — Помни, я не жалуюсь
на него, не хочу ему зла…
И сама
бабушка едва выдержала себя. Она была бледна; видно было, что ей стоило необычайных усилий устоять
на ногах,
глядя с берега
на уплывающую буквально — от нее дочь, так долго покоившуюся
на ее груди, руках и коленях.