Неточные совпадения
— Коли потребность — так женись… я
тебе говорю…
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например,
ты будешь
говорить хоть сегодня? Чего
ты хочешь от нее, если ее за
тебя не выдадут?
Он так и
говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него глаз, помни,
ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Кому
ты это
говоришь! — перебил Райский. — Как будто я не знаю! А я только и во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
— Серьезная мысль! — повторил он, —
ты говоришь о романе, как о серьезном деле! А вправду: пиши,
тебе больше нечего делать, как писать романы…
— И
ты не стыдишься
говорить это! Когда мы очеловечимся?
Впрочем,
ты дело
говоришь: двум господам служить нельзя!
— Ну, не пустой ли малый! — восклицал учитель. — Не умеет сделать задачи указанным, следовательно, облегченным путем, а без правил наобум
говорит. Глупее нас с
тобой выдумывали правила!
— Да
ты все врешь! — скажет иногда слушатель-скептик, — Василий Никитич этого не
говорил!
— Вот Матрешка: помнишь ли
ты ее? —
говорила бабушка. — А
ты подойди, дура, что стоишь? Поцелуй ручку у барина: ведь это внучек.
— Вот внук мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. — Что, убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут. Вот барин, настоящий барин приехал, внук мой! —
говорила она мужикам. —
Ты видал ли его, Гараська? Смотри же, какой он! А это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула на пруд.
— А
ты послушай: ведь это все твое; я твой староста… —
говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким кажется здесь.
— Верочкины и Марфенькины счеты особо: вот смотри, —
говорила она, — не думай, что на них хоть копейка твоя пошла.
Ты послушай…
—
Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! —
говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Разве я
тебе не
говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе: что он сказал, то и свято.
Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
— Это
ты, Борис,
ты! — с нежной, томной радостью
говорила она, протягивая ему обе исхудалые, бледные руки, глядела и не верила глазам своим.
— Что
ты, что
ты! —
говорила она, лаская нежно рукой его голову: она была счастлива этими слезами. — Это ничего, доктор
говорит, что пройдет…
— Я думала,
ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как
ты и я… любили… Ох, устала, не могу
говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай мне пить, вон там, на столе!
—
Тебе скучно здесь, — заговорила она слабо, — прости, что я призвала
тебя… Как мне хорошо теперь, если б
ты знал! — в мечтательном забытьи
говорила она, закрыв глаза и перебирая рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему в глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая навернувшиеся слезы.
— Иван Иваныч! — торжественно сказал Райский, — как я рад, что
ты пришел! Смотри — она, она?
Говори же?
— Как, Софья Николаевна? Может ли быть? —
говорил Аянов, глядя во все широкие глаза на портрет. — Ведь у
тебя был другой; тот, кажется, лучше: где он?
— Ах
ты, жадный! —
говорила девушка, замахиваясь на большого петуха, — никому не даешь — кому ни брошу, везде схватит!
— Да как это
ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! —
говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а
ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
— Странный, необыкновенный
ты человек! —
говорила с досадой бабушка. — Зачем приехал сюда:
говори толком!
—
Ты теперь приходи к нему с докладом, —
говорила бабушка, — он сам будет управлять имением.
— Не люблю, не люблю, когда
ты так дерзко
говоришь! — гневно возразила бабушка. —
Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни
говори: узнает, что
ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять:
ты сирота…
— Шш! шш! — зашипела бабушка, — услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное, серьезный! Мне не сговорить с
тобой —
поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, — прибавила Татьяна Марковна.
— И
ты! — уныло
говорил он, когда кто-нибудь приходил прощаться.
— Да, может быть, она не станет смеяться… — нерешительно
говорил Райский, — когда покороче познакомится с
тобой…
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду
говорит:
ты очень возмужал,
тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что
ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
— Да, да, пойдемте! — пристал к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Уленька, давать, что есть — скорее. Пойдем, Борис,
поговорим… Да… — вдруг спохватился он, — что же
ты со мной сделаешь… за библиотеку?
— Отстань, я
тебе говорю! — с нетерпением отозвался Райский.
—
Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду
тебе показывать книги. Они все по нумерам… —
говорил Леонтий.
— Нет, нет — не то, —
говорил, растерявшись, Леонтий. —
Ты — артист:
тебе картины, статуи, музыка.
Тебе что книги?
Ты не знаешь, что у
тебя тут за сокровища! Я
тебе после обеда покажу…
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и
ты хороша: вот, —
говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Молчи
ты, сударыня, когда
тебя не спрашивают: рано
тебе перечить бабушке! Она знает, что
говорит!
— Да как же это, —
говорила она, — счеты рвал, на письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли
ты человек!
— Хорошо ли
тебе, не много ли? —
говорила она, морщась и качая головой.
—
Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст
тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не
говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
— Да, да, —
говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает!
Ты только не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— Я думаю, —
говорил он не то Марфеньке, не то про себя, — во что хочешь веруй: в божество, в математику или в философию, жизнь поддается всему.
Ты, Марфенька, где училась?
— А что, Мотька: ведь
ты скоро умрешь! —
говорил не то Егорка, не то Васька.
— Понапрасну, барыня, все понапрасну. Пес его знает, что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник: дай,
говорит, я
тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал…
— Вот что я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он
поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка, и
тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
— И я ему тоже
говорила! — заметила Татьяна Марковна, — да нынче бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович,
ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
— А! грешки есть: ну, слава Богу! А я уже было отчаивался в
тебе!
Говори же,
говори, что?
— А! так вот кто
тебе нравится: Викентьев! —
говорил он и, прижав ее руку к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался, как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их и ничего, кажется, не чувствовала.
— Я ошибся: не про
тебя то, что
говорил я. Да, Марфенька,
ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже
тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Философ! отворяй! Слышишь ли
ты, Платон? —
говорил голос. — Отворяй же скорей!