Неточные совпадения
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать
давать!
Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года тому назад.
— Знаю, знаю зачем! — вдруг догадался он, — бумаги разбирать — merci, [благодарю (фр.).] а к Святой опять обошел меня, а Илье
дали! Qu’il aille se promener! [Пусть убирается! (фр.)]
Ты не была в Летнем саду? — спросил он у дочери. — Виноват, я не поспел…
— Нет, Борюшка,
ты не огорчай бабушку:
дай дожить ей до такой радости, чтоб увидеть
тебя в гвардейском мундире: молодцом приезжай сюда…
—
Ты в постели — и до сегодня не
дала мне знать! — упрекал он.
— Я думала,
ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как
ты и я… любили… Ох, устала, не могу говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. —
Дай мне пить, вон там, на столе!
— О чем
ты думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. —
Дай еще пить… Да не гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала ни на что не похожа!
Дай мне гребенку и чепчик, я надену. А то
ты… разлюбишь меня, что я такая… гадкая!..
— Ах
ты, жадный! — говорила девушка, замахиваясь на большого петуха, — никому не
даешь — кому ни брошу, везде схватит!
—
Дай же взглянуть на
тебя.
— Да как это
ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда! Да
дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Что же
ты, Марфенька,
давай свое угощенье: вот приехал брат! Выходи же.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а
ты глупости ему показываешь.
Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
— Вот — и слово
дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как
ты жил, что делал, скажи на милость! Кто
ты на сем свете есть? Все люди как люди. А
ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— Я
тебе не
дам упасть. Разве
ты не веришь, что я сберегу
тебя?
— Ну, если б я сказал
тебе: «Закрой глаза,
дай руку и иди, куда я поведу
тебя», —
ты бы
дала руку? закрыла бы глаза?
— Ну, вот теперь попробуй — закрой глаза,
дай руку;
ты увидишь, как я
тебя сведу осторожно:
ты не почувствуешь страха.
Давай же, вверься мне, закрой глаза.
— Да, да, пойдемте! — пристал к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Уленька,
давать, что есть — скорее. Пойдем, Борис, поговорим… Да… — вдруг спохватился он, — что же
ты со мной сделаешь… за библиотеку?
— Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки — так… Ах, Боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять
дал… Не могу, не могу взять:
ты мот,
ты блудный сын — или нет, нет,
ты слепой младенец, невежа…
— Так
ты думаешь, я Марку
дам теперь близко подойти к полкам?
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и
ты хороша: вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как
дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Сиди смирно, — сказал он. — Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но ничего
тебе не выяснит, не
даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала… Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать человека!
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему
дала обед! Нет, Борис Павлович:
ты живи, как люди живут, побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
— Понапрасну, барыня, все понапрасну. Пес его знает, что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник:
дай, говорит, я
тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал…
Если б только одно это, я бы назвал его дураком — и дело с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я
тебя, говорит, мальчишку, в острог: я
тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я
дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
— Судьба придумает! Да сохрани
тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу не
дают, будто я не пускаю
тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы к ней! Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику…
— Ну, так и есть:
ты смотри не
давай!
—
Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А
ты, Марфенька, поди узнай, не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать…
— Опять перебила! Знаю, что
ты умница,
ты — клад,
дай Бог
тебе здоровья, — и бабушки слушаешься! — повторила свой любимый припев старушка.
— Погоди,
дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб
ты была посерьезнее…
— Правда,
ты выросла, да сердце у
тебя детское, и
дай Бог, чтоб долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.
— Боже
тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово.
Ты весела, как птичка, и
дай Бог
тебе остаться такой всегда, люби детей, пой, играй…
— Голубочки небесные! — сладеньким голосом начал Опенкин, — почивают, спрятав головки под крылышко! Маринушка! поди,
дай обниму
тебя…
Ты мне
дала хороший урок.
Дай хоть позавидовать
тебе!
—
Ты что-то ластишься ко мне: не к деньгам ли подбираешься, чтоб Маркушке
дать? Не
дам!
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у
тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма
ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь!
Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к
тебе, как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
— Ах, нет — я упиваюсь
тобой.
Ты сердишься, запрещаешь заикаться о красоте, но хочешь знать, как я разумею и отчего так высоко ставлю ее? Красота — и цель, и двигатель искусства, а я художник:
дай же высказать раз навсегда…
— Правду, правду говорит его превосходительство! — заметил помещик. —
Дай только волю,
дай только им свободу, ну и пошли в кабак, да за балалайку: нарежется и прет мимо
тебя и шапки не ломает!
— Начинается-то не с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и
дай волю, он
тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..
— Я заметил, что
ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера:
ты реши за меня, и что
ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь, говори только за себя и для себя.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане.
Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с
тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать
тебе это…
— Послушай, Вера, есть еще выход из моего положения, — заговорил он горячо, — я боялся намекнуть на него —
ты так строга:
дай мне страсть!
ты можешь это сделать.
Ну, просто не гони меня,
дай мне иногда быть с
тобой, слышать
тебя, наслаждаться и мучиться, лишь бы не спать, а жить: я точно деревянный теперь!
— Ступай, мне больше ничего не надо — только не бей, пожалуйста, Марину —
дай ей полную свободу: и
тебе, и ей лучше будет… — сказал Райский.
— Вот, «
дай Бог!» девушке — своя воля!
Ты не натолкуй ей еще этого, Борис Павлыч, серьезно прошу
тебя! Умен
ты, и добрый, и честный,
ты девочкам, конечно, желаешь добра, а иногда брякнешь вдруг — Бог
тебя ведает что!
—
Ты готова, я знаю! И как это
тебе не совестно было беспокоить Ивана Ивановича? Такую
даль — провожать
тебя!
— Да, безусловно. Что бы
ты ни сделала со мной, какую бы роль ни
дала мне — только не гони с глаз — я всё принимаю…
— С
тобой случилось что-нибудь,
ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: что бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу — но только позволь мне быть с
тобой, не гони,
дай остаться…
— Я не шучу! — подтвердил он резко, — завтра я должен ответ
дать. Что
ты скажешь?
— Теперь, если б Бог
дал пристроить
тебя… — начала было Татьяна Марковна со вздохом, но Вера остановила ее.
— Или еще лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни я в трех домах уроки
даю. Почти в полночь прихожу домой. Вот
ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай! Ведь
ты любишь болтать с бабами! А она только
тобой и бредит…