Неточные совпадения
Он
говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том,
кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
— Вы про тех
говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, —
кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
— Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей:
кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши
говорят, что вы как будто вчера родились…
—
Кому ты это
говоришь! — перебил Райский. — Как будто я не знаю! А я только и во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
Нравственное лицо его было еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал, по его выражению, весь мир», когда чарующею мягкостью открывал доступ к сердцу, и те,
кому случалось попадать на эти минуты,
говорили, что добрее, любезнее его нет.
Это было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась
поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов,
кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
Как в школе у русского учителя, он не слушал законов строения языка, а рассматривал все, как
говорит профессор, как падают у него слова, как
кто слушает.
Maman
говорила, как поразила ее эта сцена, как она чуть не занемогла, как это все заметила кузина Нелюбова и пересказала Михиловым, как те обвинили ее в недостатке внимания, бранили, зачем принимали бог знает
кого.
— Не будьте, однако, слишком сострадательны:
кто откажется от страданий, чтоб подойти к вам,
говорить с вами?
Кто не поползет на коленях вслед за вами на край света, не только для торжества, для счастья и победы — просто для одной слабой надежды на победу…
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы
говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем,
кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Ах ты, жадный! —
говорила девушка, замахиваясь на большого петуха, — никому не даешь —
кому ни брошу, везде схватит!
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в
кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
Но Райский раза три повел его туда. Леонтий не обращал внимания на Ульяну Андреевну и жадно ел, чавкая вслух и думая о другом, и потом робко уходил домой, не
говоря ни с
кем, кроме соседа, то есть Райского.
Он смущался, уходил и сам не знал, что с ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь: у
кого колечко, у
кого вышитый кисет, не
говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по себе. Иные удивлялись,
кто почувствительнее, ударились в слезы, а большая часть посмеялись над собой и друг над другом.
— Позвольте узнать, с
кем я имею честь
говорить… — начал было он.
— Нет, не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься, не забываешься, оно и упадет. Пуще всего не задирай головы и не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и
говорят: «Береженого Бог бережет». И тут не пересаливай:
кто слишком трусливо пятится, она тоже не любит и подстережет.
Кто воды боится, весь век бегает реки, в лодку не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется в воду.
Только
кто с ней
поговорит, поглядит на нее, а она на него, даже
кто просто встретит ее, тот поворотит с своей дороги и пойдет за ней.
— В городе все
говорят о вас и все в претензии, что вы до сих пор ни у
кого не были, ни у губернатора, ни у архиерея, ни у предводителя, — обратилась Крицкая к Райскому.
— А! так вот
кто тебе нравится: Викентьев! —
говорил он и, прижав ее руку к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался, как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их и ничего, кажется, не чувствовала.
—
Кто тут?
Кто ты? Зачем?
Говори! — спрашивал он.
— Милостивый государь! — сказал Райский запальчиво, —
кто вам дал право думать и
говорить так…
— Ах, как это мило! charmant, ce paysage! [очаровательный пейзаж! (фр.)] —
говорила между тем Крицкая, рассматривая рисунки. — Qu’est-ce que c’est que cette belle figure? [
Кто эта красивая женщина? (фр.)] — спрашивала она, останавливаясь над портретом Беловодовой, сделанным акварелью. — Ah, que c’est beau! [Ах, какая красота! (фр.)] Это ваша пассия — да? признайтесь.
— В
кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково
говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться.
«Прошу покорно! — с изумлением
говорил про себя Райский, провожая ее глазами, — а я собирался развивать ее, тревожить ее ум и сердце новыми идеями о независимости, о любви, о другой, неведомой ей жизни… А она уж эмансипирована! Да
кто же это!..»
Отец всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у
кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их,
поговорить с ними по-французски.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал,
кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога,
говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
—
Кто,
кто передал тебе эти слухи,
говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
—
Кто,
кто ему это сказал, я хочу знать?
Кто…
говори!.. — хрипел он.
И все раздумывал он: от
кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не
говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
Ночью он не спал, днем ни с
кем не
говорил, мало ел и даже похудел немного — и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от
кого письмо?
— Имя, имя?
Кто писал письмо? —
говорил он с дрожью в голосе.
— И я могу любить,
кого хочу? — будто шутя,
говорила она, — не спрашиваясь…
Вон, бывало,
кто с ума сойдет: спятил,
говорят, сердечный — с горя, что ли, или из ума выжил, или спился, а нынче
говорят: мозги как-то размягчились…
— Какой вздор вы
говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. — Ну
кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не
говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
Ни с
кем она так охотно не пила кофе, ни с
кем не
говорила так охотно секретов, находя, может быть, в Анне Ивановне сходство с собой в склонности к хозяйству, а больше всего глубокое уважение к своей особе, к своему роду, фамильным преданиям.
Кто же,
кто? Из окрестных помещиков, кроме Тушина, никого нет — с
кем бы она видалась,
говорила. С городскими молодыми людьми она видится только на бале у откупщика, у вице-губернатора, раза два в зиму, и они мало посещают дом. Офицеры, советники — давно потеряли надежду понравиться ей, и она с ними почти никогда не
говорит.
— А что ж делать? Вот, чтоб этого не терпеть, —
говорила бабушка, стороной глядя на Веру, — и надо бы было этой Кунигунде спроситься у тех,
кто уже пожил и знает, что значит страсти.
— Рассказывай скорей! —
говорил Райский. — Давайте сны рассказывать,
кто какой видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфенька! Сегодня скука, слякоть — хоть сказки давайте сказывать!
— «Люблю вас»! —
говорит она. Меня! Что, если правда… А выстрел? — шептал он в ужасе, — а автор синего письма? Что за тайна!
кто это!..
— Вы верите же тому, что вам сказали в пансионе или институте… или… Да скажите, вы
кто? Это сад Бережковой — вы не внучка ли ее? Мне
говорили, что у ней есть две внучки, красавицы…
— Ничего не хочу; «свободный ум» сами
говорите, а уж хотите завладеть им.
Кто вы и с чего взяли учить?
— Это наши настоящие миссионеры, нужды нет, что
говорят смешно. «Немощные и худородные» — именно те,
кого нужно. Они пока сослепа лезут на огонь да усердно…
«
Говорят: „
Кто не верит — тот не любит“, — думала она, — я не верю ему, стало быть… и я… не люблю его? Отчего же мне так больно, тяжело… что он уходит? Хочется упасть и умереть здесь!..»
«Веруй в Бога, знай, что дважды два четыре, и будь честный человек,
говорит где-то Вольтер, — писал он, — а я скажу — люби женщина
кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью!
«Пошлю завтра ящик», — думал Райский и послал, — между прочим, потому, что «ведь просит тот, у
кого нет… —
говорил он, — богатый не попросил бы».
— Ну,
кто — Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты
говоришь, что застал его там…
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» —
говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след люди называют счастьем!..»
Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь, и только это!» —
говорили вы, — вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
— Это что! — строго крикнула она на него, — что за чучело, на
кого ты похож? Долой! Василиса! Выдать им всем ливрейные фраки, и Сережке, и Степке, и Петрушке, и этому шуту! —
говорила она, указывая на Егора. — Яков пусть черный фрак да белый галстук наденет. Чтобы и за столом служили, и вечером оставались в ливреях!
— Это Бог тебя любит, дитя мое, —
говорила она, лаская ее, — за то, что ты сама всех любишь, и всем,
кто поглядит на тебя, становится тепло и хорошо на свете!..
— А
кто угадал: не
говорила ли я? — заключила она. И под рукой рассказала всем свою сцену обольщения, заменив слово «упала» словом «пала».