Неточные совпадения
Над губами маленькие усики; на левой щеке, ближе
к подбородку, родимое пятно
с густым кустиком волос. Это придавало
лицу ее еще какой-то штрих доброты.
Только художник представился ему не в изящной блузе, а в испачканном пальто, не
с длинными волосами, а гладко остриженный; не нега у него на
лице, а мука внутренней работы и беспокойство, усталость. Он вперяет мучительный взгляд в свою картину, то подходит
к ней, то отойдет от нее, задумывается…
«Что
с тобой!..» — хотел он сказать, не выдержал и, опустив
лицо в подушку
к ней, вдруг разразился рыданием.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит
к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и
лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин,
с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Женская фигура,
с лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны; в свете, но не солнечном, среди сухих нагих скал,
с мертвыми деревьями,
с нетекущими водами,
с странным молчанием. Она, обратив каменное
лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.
Потешалась же над ним и молодость. То мазнет его сажей по
лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается и ходит
с пятном целый день,
к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Любила, чтоб
к ней губернатор изредка заехал
с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное
лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она
к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не себе, а другому
лицу,
с кем имела дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и это другое
лицо и судьбу, она удивилась, отнесла это
к непослушанию внука и
к его странностям.
Ее не прогонят, куска хлеба не лишат, а
к стыду можно притерпеться, как скоро однажды навсегда узнает все тесный кружок
лиц,
с которыми она более или менее состояла в родстве, кумовстве или нежных отношениях.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену,
лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья
с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь
к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Глядя
с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком
к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное
лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
Яков
с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение
лица, и чем ближе подходил
к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания
к бабушке,
с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и
с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький,
с налившимся кровью
лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Он наклонился
к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала
с кушетки, подняла штору, оправилась и села прямо, но
лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно голову на плечо, шептала сладостно...
Она медлила, потом вдруг сама сошла
к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в
лицо с строгой важностью.
Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она была покойна, смотрела светло,
с тихой уверенностью на
лице,
с какою-то покорностью судьбе, как будто примирилась
с тем, что выстрелов давно не слыхать, что
с обрыва ходить более не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас готов был опять верить своей мечте о ее любви
к себе.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту
к губернатору и еще
к двум, трем
лицам в городе,
с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь
к каждому звуку в роще.
Она вдруг подошла
к нему и
с упреком взглянула ему в
лицо.
— Великодушный друг… «рыцарь»… — прошептала она и вздохнула
с трудом, как от боли, и тут только заметив другой букет на столе, назначенный Марфеньке, взяла его, машинально поднесла
к лицу, но букет выпал у ней из рук, и она сама упала без чувств на ковер.
Он позвонил Егора и едва
с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил, что делается дома, и, узнав, что все уехали
к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился в
лице и бросился вон из комнаты
к старому дому.
Вера лежала на диване,
лицом к спинке.
С подушки падали почти до пола ее волосы, юбка ее серого платья небрежно висела, не закрывая ее ног, обутых в туфли.
Она сбросила
с себя платок, встала на ноги и подошла
к нему, забыв в эту секунду всю свою бурю. Она видела на другом
лице такое же смертельное страдание, какое жило в ней самой.
— Мы
с Наташей писали
к тебе попеременно, одним почерком, шутливые записки, стараясь подражать твоим… Вот и все. Остальное сделала не я… я ничего не знала! — кончила она тихо, оборачиваясь
лицом к стене.
Бабушка пришла
к себе
с скорбным
лицом, как в воду опущенная.
— То же будет и
с ним! — прорычал он, нагибаясь
к ее
лицу, трясясь и ощетинясь, как зверь, готовый скакнуть на врага.
Райский, воротясь
с прогулки, пришел
к завтраку тоже
с каким-то странным, решительным
лицом, как будто у человека впереди было сражение или другое важное, роковое событие и он приготовлялся
к нему. Что-то обработалось, выяснилось или определилось в нем. Вчерашней тучи не было. Он так же покойно глядел на Веру, как на прочих, не избегал взглядов и Татьяны Марковны и этим поставил ее опять в недоумение.
Вера бросилась
к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки
с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее
лице и упала в ужасе сама на пол, потом встала, бегая от окна
к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
Райский бросился вслед за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась по полю
к дому. Она останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась
с крестьянскими избами. Райский подошел
к ней, но заговорить не смел. Его поразило новое выражение ее
лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она не замечала его и как будто смотрела в глаза своей «беде».
Широкими, но поспешными шагами,
с тревогой на
лице, перешла она через двор и поднялась
к Вере. Усталости — как не бывало. Жизнь воротилась
к ней, и Райский радовался, как доброму другу, страху на ее
лице.
— Оскорбления! — повторил он. — Да, мне тяжело бы было, если б вы послали меня
с масличной ветвью
к нему, помочь ему выбраться из обрыва сюда… Эта голубиная роль мне была бы точно не
к лицу — но я пошел бы мирить вас, если б знал, что вы будете счастливы…
— Эта нежность мне не
к лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет
с тех пор, как решено, что Вера Васильевна не будет никогда моей женой…
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые
лица.
С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула
к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.