Неточные совпадения
— Если б вы
любили, кузина, — продолжал он, не слушая ее, — вы должны помнить, как дорого вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что есть мир,
люди и он…
Не то так принимала сама визиты,
любила пуще всего угощать завтраками и обедами гостей. Еще ни одного
человека не выпустила от себя, сколько ни живет бабушка, не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и вечером.
— Разве я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный
человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе: что он сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он
любит пожурить…
— Нет, Семен Семеныч, я не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и радости. Я без
людей никуда, ни шагу; я поклоняюсь красоте,
люблю ее, — он нежно взглянул на портрет, — телом и душой и, признаюсь… — он комически вздохнул, — больше телом…
«Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он в забытьи, как в бреду. — Пусть он
любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет
людям — как они живут,
любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан в мир!..»
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный
человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все
люди как
люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не
люблю!
— Не
люблю, не
люблю, когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный
человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
— Я очень
люблю детей, — оправдывалась она, смущенная, — мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь
человек…
«Нет, это все надо переделать! — сказал он про себя… — Не дают свободы —
любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные
люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!»
— Жалко Марию. Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный
человек»: это больше всего
люблю.
— Кто? — повторил Козлов, — учитель латинского и греческого языков. Я так же нянчусь с этими отжившими
людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А ты кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я
люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника…
— Что ей меня доставать? Я такой маленький
человек, что она и не заметит меня. Есть у меня книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня
любит…
— Да как же это, — говорила она, — счеты рвал, на письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что я
люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай
люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли ты
человек!
— Да, правда: он злой, негодный
человек, враг мой был, не
любила я его! Чем же кончилось? Приехал новый губернатор, узнал все его плутни и прогнал! Он смотался, спился, своя же крепостная девка завладела им — и пикнуть не смел. Умер — никто и не пожалел!
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был добрый, смирный
человек и в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она не жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет
любить идеально».
— Что же не удостоили посетить старика: я добрым
людям рад! — произнес добродушно Нил Андреич. — Да ведь с нами скучно, не
любят нас нынешние: так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.
— Вы не только эгоист, но вы и деспот, брат: я лишь открыла рот, сказала, что
люблю — чтоб испытать вас, а вы — посмотрите, что с вами сделалось: грозно сдвинули брови и приступили к допросу. Вы, развитой ум, homme blase, grand coeur, [
человек многоопытный, великодушный (фр.).] рыцарь свободы — стыдитесь! Нет, я вижу, вы не годитесь и в друзья! Ну, если я
люблю, — решительно прибавила она, понижая голос и закрывая окно, — тогда что?
Тема его состояла в изображении гибельных последствий страсти от неповиновения родителям. Молодой
человек и девушка
любили друг друга, но, разлученные родителями, виделись с балкона издали, перешептывались, переписывались.
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых
людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли…
«Веруй в Бога, знай, что дважды два четыре, и будь честный
человек, говорит где-то Вольтер, — писал он, — а я скажу —
люби женщина кого хочешь,
люби по-земному, но не по-кошачьи только и не по расчету, и не обманывай любовью!
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я
люблю древних
людей, древнюю жизнь, а я просто
любил… живую женщину; и
любил и книги, и гимназию, и древних, и новых
людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее
любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след
люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте жить! Вы меня учили
любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
— Нет, не камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой матерью, водить ее, кормить — за что? Ведь это невесело — но честный
человек считает это долгом, и даже
любит его!
«
Люби открыто, не крадь доверия, наслаждайся счастьем и плати жертвами, не играй уважением
людей, любовью семьи, не лги позорно и не унижай собой женщины! — думал он. — Да, взглянуть на нее, чтоб она в этом взгляде прочла себе приговор и казнь — и уехать навсегда!»
— Это я знаю. Но он предлагает… венчаться, хочет остаться здесь. Может быть… если будет
человеком, как все… если
любит тебя… — говорила Татьяна Марковна боязливо, — если ты… надеешься на счастье…
— Я хотела просить Ивана Иваныча, — продолжала Вера, — но ты знаешь сама, как он
любит меня, какие надежды были у него… Сводить его с
человеком, который все это уничтожил, — нельзя!
— Нельзя! — подтвердила Татьяна Марковна, тряся головой. — Зачем его трогать? Бог знает, что между ними случится… Нельзя! У тебя есть близкий
человек, он знает все, он
любит тебя, как сестру: Борюшка…
Не полюбила она его страстью, — то есть физически: это зависит не от сознания, не от воли, а от какого-то нерва (должно быть, самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую функцию, между прочим влюблять), и не как друга только
любила она его, хотя и называла другом, но никаких последствий от дружбы его для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую корыстную дружбу, а полюбила только как «
человека» и так выразила Райскому свое влечение к Тушину и в первом свидании с ним, то есть как к «
человеку» вообще.
Это был чистый самородок, как слиток благородного металла, и полюбить его действительно можно было, кроме корыстной или обязательной любви, то есть какою могли
любить его жена, мать, сестра, брат, — еще как
человека.
— Брат, — сказала она, — ты рисуешь мне не Ивана Ивановича: я знаю его давно, — а самого себя. Лучше всего то, что сам не подозреваешь, что выходит недурно и твой собственный портрет. И меня тут же хвалишь, что угадала в Тушине
человека! Но это нетрудно! Бабушка его тоже понимает и
любит, и все здесь…
— И честно, и правильно, если она чувствует ко мне, что говорит. Она
любит меня, как «
человека», как друга: это ее слова, — ценит, конечно, больше, нежели я стою… Это большое счастье! Это ведь значит, что со временем… полюбила бы — как доброго мужа…
Она рассчитывала на покорность самого сердца: ей казалось невозможным,
любя Ивана Ивановича как
человека, как друга, не полюбить его как мужа, но чтоб полюбить так, надо прежде выйти замуж, то есть начать прямо с цели.