Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не
было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей,
мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
— Ты на их лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или
мысль, признак воли: ну, словом, — движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут семья и дети, значит,
было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, — значит,
есть настоящее, а здесь на молодом лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
А со временем вы постараетесь узнать, нет ли и за вами какого-нибудь дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и
будете уже с другими
мыслями глядеть и туда, на улицу.
— Я уж сказал тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает — и скуки нет — я наслаждаюсь — понимаешь? Вот у меня теперь шевелится
мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом
буду изучать ее…
Нервы
поют ему какие-то гимны, в нем плещется жизнь, как море, и
мысли, чувства, как волны, переливаются, сталкиваются и несутся куда-то, бросают кругом брызги, пену.
Если в доме
есть девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени, не позволяя себе нескромной
мысли, не только намека в речи, не являясь перед ними иначе, как во фраке.
Он закроет глаза и хочет поймать, о чем он думает, но не поймает;
мысли являются и утекают, как волжские струи: только в нем точно
поет ему какой-то голос, и в голове, как в каком-то зеркале, стоит та же картина, что перед глазами.
Там
был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может
быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может
быть, у него уже тогда бродила
мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
У ней и в сердце, и в
мысли не
было упреков и слез, не срывались укоризны с языка. Она не подозревала, что можно сердиться, плакать, ревновать, желать, даже требовать чего-нибудь именем своих прав.
«Что это Кирилов нейдет? а обещал. Может
быть, он навел бы на
мысль, что надо сделать, чтоб из богини вышла женщина», — подумал он.
Видно
было, что рядом с книгами, которыми питалась его
мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую голову», по всей жизни его прошел бы паралич.
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам
будет угодно (фр.).] Теперь я знаю ваш образ
мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах), что вы хотите… и только свет… и злые языки…
— Вам странно смотреть, что я
пью, — сказал Марк, угадавший его
мысли, — это от скуки и праздности… делать нечего!
Ему пришла в голову прежняя
мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна
быть предметом
мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня,
будут красками и колоритом… картина
будет верна…»
— Стало
быть, у вас
есть кто-нибудь здесь, с кем вы делитесь сочувствием, меняетесь
мыслями?
—
Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам
был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих
мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и
пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
— Тогда только, — продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, — в этом во всем и
есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье!
Есть ли у вас здесь такой двойник, — это другое сердце, другой ум, другая душа, и поделились ли вы с ним, взамен взятого у него, своей душой и своими
мыслями!..
Есть ли?
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая
мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она
будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
Он изумился смелости, независимости
мысли, желания и этой свободе речи. Перед ним
была не девочка, прячущаяся от него от робости, как казалось ему, от страха за свое самолюбие при неравной встрече умов, понятий, образований. Это новое лицо, новая Вера!
Никакой искренней своей
мысли не высказала она, не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, — это
быть свободной, то
есть чтобы ее оставляли самой себе, не замечали за ней, забыли бы о ее существовании.
Но у него
есть доброта, благородство, справедливость, веселость, свобода
мыслей: только все это выражается порывами, и оттого не знаешь, как с ним держать себя.
С
мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто
был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя на него, как он в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала
мысль, все, что в ней происходило, и прочесть в них
было нечего.
У него
был тот ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику, ум, который, не тратясь на роскошь, прямо обращается в житейскую потребность. Это больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его,
мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.
— Я не знаю, какие они
были люди. А Иван Иванович — человек, какими должны
быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него
мысли верные, сердце твердое — и
есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь!
Вдруг у бабушки мелькнула счастливая
мысль — доведаться о том, что так ее беспокоило, попытать вывести на свежую воду внучку — стороной, или «аллегорией», как она выразилась Райскому, то
есть примером.
Но между ними не
было мечтательного, поэтического размена чувств, ни оборота тонких, изысканных
мыслей, с бесконечными оттенками их, с роскошным узором фантазий — всей этой игрой, этих изящных и неистощимых наслаждений развитых умов.
Его увлекал процесс писанья, как процесс неумышленного творчества, где перед его глазами, пестрым узором, неслись его собственные
мысли, ощущения, образы. Листки эти, однако, мешали ему забыть Веру, чего он искренно хотел, и питали страсть, то
есть воображение.
Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ
мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто
был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого нет?
Вы не дорожили ничем — даже приличиями,
были небрежны в
мыслях, неосторожны в разговорах, играли жизнью, сорили умом, никого и ничего не уважали, ни во что не верили и учили тому же других, напрашивались на неприятности, хвастались удалью.
Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «поговорить с ним». Он
был поглощен своей
мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал все и сейчас даст ей удар ножа, как Райский.
В область
мысли, знания она вступила так же недоверчивым и осторожным шагом, как
была осторожна и скупа в симпатиях. Читала она книги в библиотеке старого дома, сначала от скуки, без выбора и системы, доставая с полки что попадется, потом из любопытства, наконец некоторые с увлечением.