Неточные совпадения
Два господина сидели в небрежно убранной квартире в Петербурге,
на одной из
больших улиц. Одному было около тридцати пяти, а другому около сорока пяти лет.
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света, то есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него есть и служба, и свои дела, но его чаще всего встречаешь в
большей части гостиных, утром — с визитами,
на обедах,
на вечерах:
на последних всегда за картами.
В карты играл он без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что был снисходителен к ошибкам других, никогда не сердился, а глядел
на ошибку с таким же приличием, как
на отличный ход. Потом он играл и по
большой, и по маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право,
больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу
на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
У него, взамен наслаждений, которыми он пользоваться не мог, явилось старческое тщеславие иметь вид шалуна, и он стал вознаграждать себя за верность в супружестве сумасбродными связями,
на которые быстро ушли все наличные деньги, брильянты жены, наконец и
большая часть приданого дочери.
На недвижимое имение, и без того заложенное им еще до женитьбы, наросли значительные долги.
Они были две высокие, седые, чинные старушки, ходившие дома в тяжелых шелковых темных платьях,
больших чепцах,
на руках со многими перстнями.
Надежда Васильевна страдала тиком и носила под чепцом бархатную шапочку,
на плечах бархатную, подбитую горностаем кацавейку, а Анна Васильевна сырцовые букли и
большую шаль.
Волоса у нее были темные, почти черные, и густая коса едва сдерживалась
большими булавками
на затылке. Плечи и грудь поражали пышностью.
А он прежде всего воззрился в учителя: какой он, как говорит, как нюхает табак, какие у него брови, бакенбарды; потом стал изучать болтающуюся
на животе его сердоликовую печатку, потом заметил, что у него
большой палец правой руки раздвоен посередине и представляет подобие двойного ореха.
Перед окнами маленького домика пестрел
на солнце
большой цветник, из которого вела дверь во двор, а другая, стеклянная дверь, с
большим балконом, вроде веранды, в деревянный жилой дом.
В доме какая радость и мир жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из
большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся
на руках у Бережковой девочек-малюток.
До полудня она ходила в широкой белой блузе, с поясом и
большими карманами, а после полудня надевала коричневое, по
большим праздникам светлое, точно серебряное, едва гнувшееся и шумящее платье, а
на плечи накидывала старинную шаль, которая вынималась и выкладывалась одной только Василисой.
Кучера при этом звуке быстро прятали трубки за сапоги, потому что она
больше всего
на свете боялась пожара и куренье табаку относила — по этой причине — к
большим порокам.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала
на другой день в больницу, а
больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами
на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Везде почерневшие, массивные, дубовые и из черного дерева кресла, столы, с бронзовой отделкой и деревянной мозаикой;
большие китайские вазы; часы — Вакх, едущий
на бочке;
большие овальные, в золоченых, в виде веток, рамах, зеркала; громадная кровать в спальне стояла, как пышный гроб, покрытый глазетом.
Но Верочка обегала все углы и уже возвращалась сверху, из внутренних комнат, которые, в противоположность
большим нижним залам и гостиным, походили
на кельи, отличались сжатостью, уютностью и смотрели окнами
на все стороны.
Княгиня была востроносая, худенькая старушка, в темном платье, в кружевах, в
большом чепце, с сухими, костлявыми, маленькими руками, переплетенными синими жилами, и со множеством старинных перстней
на пальцах.
На конюшне двадцать лошадей: одни в карету барыни, другие в коляску барину; то для парных дрожек, то в одиночку, то для
большой коляски — детей катать, то воду возить; верховые для старшего сына, клеппер для младших и, наконец, лошачок для четырехлетнего.
— Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть
на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого. Я принимала
большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
— И будете еще жалеть, — все шептал он, — что нечего
больше отдать, что нет жертвы! Тогда пойдете и
на улицу, в темную ночь, одни… если…
Теперь он возложил какие-то, еще неясные ему самому, надежды
на кузину Беловодову, наслаждаясь сближением с ней. Ему пока ничего не хотелось
больше, как видеть ее чаще, говорить, пробуждать в ней жизнь, если можно — страсть.
— Нет, Семен Семеныч, я не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и радости. Я без людей никуда, ни шагу; я поклоняюсь красоте, люблю ее, — он нежно взглянул
на портрет, — телом и душой и, признаюсь… — он комически вздохнул, —
больше телом…
— Купленный или украденный титул! — возражал он в пылу. — Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «
на ловлю счастья и чинов», втираются в
большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
На крыльце, вроде веранды, уставленной
большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными цветами, отгороженной от двора
большой решеткой и обращенной к цветнику и саду, стояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
Утреннее солнце ярко освещало суетливую группу птиц и самую девушку. Райский успел разглядеть
большие темно-серые глаза, кругленькие здоровые щеки, белые тесные зубы, светло-русую, вдвое сложенную
на голове косу и вполне развитую грудь, рельефно отливавшуюся в тонкой белой блузе.
«Ничего
больше не надо для счастья, — думал он, — умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой
на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья — но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
Дальше набрел он
на постройку дома,
на кучу щепок, стружек, бревен и
на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников.
Большой каравай хлеба, накрошенный в квас лук да кусок красноватой соленой рыбы — был весь обед.
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах, когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех как будто застыл у ней в лице и шел
больше к нему, нежели слезы, да едва ли кто и видал их
на нем.
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не
больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила
на него глаза и ничего не скажешь?
— Ну, не поминай же мне
больше о книгах:
на этом условии я только и не отдам их в гимназию, — заключил Райский. — А теперь давай обедать или я к бабушке уйду. Мне есть хочется.
— А под носом — вон что! — Леонтий указал
на книги, — мало, что ли? Книги, ученики… жена в придачу, — он засмеялся, — да душевный мир… Чего
больше?
— Что же мешает? Ведь ты рисовал какую-то
большую картину: ты писал, что готовишь ее
на выставку…
— Полно, полно! — с усмешкой остановил Леонтий, — разве титаниды, выродки старых
больших людей. Вон почитай, у monsieur Шарля есть книжечка. «Napoleon le petit», [«Наполеон Малый» (фр.).] Гюго. Он современного Цесаря представляет в настоящем виде: как этот Регул во фраке дал клятву почти
на форуме спасать отечество, а потом…
Но чем она
больше хлопотала, тем он был холоднее. Его уж давно коробило от ее присутствия. Только Марфенька, глядя
на нее, исподтишка посмеивалась. Бабушка не обратила внимания
на ее замечание.
Райский провел уже несколько таких дней и ночей, и еще
больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом, в полях,
на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
От этого она открыла
большие глаза
на его «мудреные», казавшиеся ей иногда шальными, слова, «цыганские» поступки, споры.
Но, несмотря
на страсть к танцам, ждет с нетерпением лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы вышли
большие, а яблоков народилось бы столько, как ни у кого в садах.
Он ничем не мог сделать ей
больше удовольствия. Она весело побежала вперед, отворяя ему двери, обращая его внимание
на каждую мелочь, болтая, прыгая, напевая.
Стену занимал
большой шкаф с платьями — и все в порядке, все чисто прибрано, уложено, завешано. Постель была маленькая, но заваленная подушками, с узорчатым шелковым
на вате одеялом, обшитым кисейной бахромой.
Райский подождал
на дворе. Яков принес ключ, и Марфенька с братом поднялись
на лестницу, прошли
большую переднюю, коридор, взошли во второй этаж и остановились у двери комнаты Веры.
Простая кровать с
большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер
на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой,
на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
Вошла Марфенька. Крицкая весело поздоровалась с ней, а юноша густо покраснел. Марфенька, поглядев
на туалет Полины Карповны, хотела засмеяться, но удержалась. При взгляде
на ее спутника лицо у ней наполнилось еще
больше смехом.
— Все это ребячество, Марфенька: цветы, песенки, а ты уж взрослая девушка, — он бросил беглый взгляд
на ее плечи и бюст, — ужели тебе не приходит в голову что-нибудь другое, серьезное? Разве тебя ничто
больше не занимает?
«А ведь я давно не ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи
на платье: столько же, сколько бабушке, — нет,
больше: бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже мой! что это за вздор у меня в голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала
на подмогу…»
— Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только
на один день ездили… А Николай Андреич один сын у нее —
больше детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
Верочка отворит окно и сядет смотреть грозу, а я всегда спрячусь в постель, задерну занавески, и если молния очень блестит, то положу
большую подушку
на голову, а уши заткну и ничего не вижу, не слышу…
Он, не обращая
на Райского внимания, переменил панталоны и сел в
большом кресле, с ногами, так что коленки пришлись вровень с лицом. Он положил
на них бороду.
Райский молча рассматривал его. Марк был лет двадцати семи, сложенный крепко, точно из металла, и пропорционально. Он был не блондин, а бледный лицом, и волосы, бледно-русые, закинутые густой гривой
на уши и
на затылок, открывали
большой выпуклый лоб. Усы и борода жидкие, светлее волос
на голове.
— Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя
на Райского, — я еще не знаю, а может быть, и нет, а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно,
больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не делаете?
Она не стыдливо, а
больше с досадой взяла и выбросила в другую комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним
на стуле свободно и небрежно, как будто его не было.