Неточные совпадения
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали
ночью на Выборгской стороне.
Он содрогался от желания посидеть
на камнях пустыни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть без нужды, для того только, чтоб видели, что он умеет умирать. Он не спал
ночей, читая об Армиде, как она увлекла рыцарей и самого Ринальда.
Около дома вились ласточки, свившие гнезда
на кровле; в саду и роще водились малиновки, иволги, чижи и щеглы, а по
ночам щелкали соловьи.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже
ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала
на другой день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами
на неоседланной лошади, в город, за доктором.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик
на груди не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы,
ночи…
— И будете еще жалеть, — все шептал он, — что нечего больше отдать, что нет жертвы! Тогда пойдете и
на улицу, в темную
ночь, одни… если…
— Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу вот эту «правду». — Он указал
на открытое плечо Софьи. — Нет, вы встаньте
ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно. Вот вам задача
на две недели: я приду и посмотрю. А теперь прощайте.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по
ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом
на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно
на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
Она порицала и осмеивала подруг и знакомых, когда они увлекались, живо и с удовольствием расскажет всем, что сегодня
на заре застали Лизу, разговаривающую с письмоводителем чрез забор в саду, или что вон к той барыне (и имя, отчество и фамилию скажет) ездит все барин в карете и выходит от нее часу во втором
ночи.
Райский провел уже несколько таких дней и
ночей, и еще больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом, в полях,
на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки
ночью, особенно
на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала Марфенька, — как ей не страшно одной: я бы умерла! А она еще не любит, когда к ней сюда придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй,
на кладбище одна
ночью пойдет, вон туда: видите?
Глядел и
на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, «дурно спала
ночь»:
на тупую задумчивость мужика,
на грубую, медленную и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет
на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи.
Райский подошел к окну, откинул занавеску, смотрел
на темную звездную
ночь.
— Ты по
ночам пьешь пунш! — шепотом, в ужасе сказала она и с изумлением глядела то
на него, то
на чашку.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там,
на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю
ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя
на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю
на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите
на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной
ночи, а вместе…
— Если не мудрая, так мудреная!
На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как
ночь! Ужели ее молодая жизнь успела уже омрачиться!.. — в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.
— Ну, где вам разбить
ночью трактир! Да и не нужно — у бабушки вечный трактир. Нет, спасибо и
на том, что выгнали из дома старую свинью. Говорят, вдвоем с бабушкой: молодцы!
— Полноте вздор говорить, — отвечал Райский, стараясь не глядеть
на него, — скажите лучше, зачем вы пришли опять к
ночи?
Бабушка между тем здоровалась с Верой и вместе осыпала ее упреками, что она пускается
на «такие страсти», в такую
ночь, по такой горе, не бережет себя, не жалеет ее, бабушки, не дорожит ничьим покоем и что когда-нибудь она этак «уложит ее в гроб».
Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой
ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили
на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
После разговора с Марфенькой Викентьев в ту же
ночь укатил за Волгу и, ворвавшись к матери, бросился обнимать и целовать ее по-своему, потом, когда она, собрав все силы, оттолкнула его прочь, он стал перед ней
на колени и торжественно произнес...
«Что он ей там наговорил?» — думала я всю
ночь — и со страху не спала, не знала, как показаться к вам
на глаза.
Вера была тоже не весела. Она закутана была в большой платок и
на вопрос бабушки, что с ней, отвечала, что у ней был
ночью озноб.
— Я будто, бабушка… Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай Андреич, что вы не посидите!..
На дворе будто
ночь лунная, светлая, так пахнет цветами, птицы поют…
— Соловьи всё
ночью поют! — заметила бабушка, взглянув
на них обоих.
— Опять вы, Николай Андреич! не стану — вам говорят! А вот он
ночью, бабушка, — живо заговорила она, указывая
на Викентьева, — храпит…
«Куда „туда же“? — спрашивал он мучительно себя, проклиная чьи-то шаги, помешавшие услышать продолжение разговора. — Боже! так это правда: тайна есть (а он все не верил) — письмо
на синей бумаге — не сон! Свидания! Вот она, таинственная „
Ночь“! А мне проповедовала о нравственности!»
Райский почти не спал целую
ночь и
на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
— Нет, как
на насущную потребность, следовательно, тоже не шучу… Какие шутки! Я не сплю по
ночам, как Райский. Это пытка! Я никогда не думал, чтоб раздражение могло зайти так далеко!
Он мучился в трескучем пламени этих сомнений, этой созданной себе пытки, и иногда рыдал, не спал
ночей, глядя
на слабый огонь в ее окне.
— Нет, нет, — у меня теперь есть деньги… — сказал он, глядя загадочно
на Райского. — Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника
на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж
на всю
ночь.
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть
на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как
ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Неизвестность, ревность, пропавшие надежды
на счастье и впереди все те же боли страсти, среди которой он не знал ни тихих дней, ни
ночей, ни одной минуты отдыха! Засыпал он мучительно, трудно. Сон не сходил, как друг, к нему, а являлся, как часовой, сменить другой мукой муку бдения.
— Боже мой, ужели она до поздней
ночи остается
на этих свиданиях? Да кто, что она такое эта моя статуя, прекрасная, гордая Вера? Она там; может быть, хохочет надо мной, вместе с ним… Кто он? Я хочу знать — кто он? — в ярости сказал он вслух. — Имя, имя! Я ей — орудие, ширма, покрышка страсти… Какой страсти!
— А там совершается торжество этой тряпичной страсти — да, да, эта темная
ночь скрыла поэму любви! — Он презрительно засмеялся. — Любви! — повторил он. — Марк! блудящий огонь, буян, трактирный либерал! Ах! сестрица, сестрица! уж лучше бы вы придержались одного своего поклонника, — ядовито шептал он, — рослого и красивого Тушина! У того — и леса, и земли, и воды, и лошадьми правит, как
на Олимпийских играх! А этот!
Наконец Тит Никоныч расшаркался, поцеловал у ней руку и уехал. Бабушка велела готовить постель и не глядела
на Райского. Она сухо пожелала ему «покойной
ночи», чувствуя себя глубоко оскорбленной и в сердце, и в самолюбии.
Он не узнал бабушку.
На лице у ней легла точно туча, и туча эта была — горе, та «беда», которую он в эту
ночь возложил ей
на плечи. Он видел, что нет руки, которая бы сняла это горе.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела
ночь у себя в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с обрыва, к беседке, долго сидела там
на развалившемся пороге, положив голову
на голые доски пола, потом уходила в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
На третий день Татьяна Марковна ушла, не видали как, из дома. Райский не выдержал двух бессонных
ночей и лег отдохнуть, поручив разбудить себя, когда она выйдет из дому.
Она, пока Вера хворала, проводила
ночи в старом доме, ложась
на диване, против постели Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе женщины, думая подстеречь одна другую, видели, что ни та, ни другая не спит.
На другой день после такой бессонной
ночи Татьяна Марковна послала с утра за Титом Никонычем. Он приехал было веселый, радуясь, что угрожавшая ей и «отменной девице» Вере Васильевне болезнь и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой.
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели,
на заводе, беседуя с ним по
ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом с бабушкой и с сестрой.
— Нашел
на ком спрашивать!
На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до
ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла
ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков все разведал…
— Попробую, начну здесь,
на месте действия! — сказал он себе
ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, — и сел за письменный стол. — Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
Он едва повидался с Аяновым, перетащил к нему вещи с своей квартиры, а последнюю сдал. Получив от опекуна — за заложенную землю — порядочный куш денег, он в январе уехал с Кириловым, сначала в Дрезден,
на поклон «Сикстинской мадонне», «
Ночи» Корреджио, Тициану, Поль Веронезу и прочим, и прочим.