Наконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести
на память последний разговор с нею, и кончил тем, что написал к Аянову целый ряд писем — литературных произведений в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или в деревне?
Неточные совпадения
— Наташа! — повторил он тихо, — это единственный тяжелый камень у меня
на душе — не мешай
память о ней в эти мои впечатления и мимолетные увлечения…
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел
на нее, можно было заключить, что он любил ее без
памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец, к ее
памяти, глядя
на эскиз. — Ты и живая была так же бледно окрашена в цвета жизни, как и
на полотне моей кистью, и
на бумаге пером! Надо переделать и то, и другое! — заключил он.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в
памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит
на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
— Да… правильные черты лица, свежесть, много блеску… — говорил он монотонно и, взглянув сбоку
на Веру, страстно вздрогнул. Красота Беловодовой погасла в его
памяти.
Свидание наедине с Крицкой напомнило ему о его «обязанности к другу»,
на которую он так торжественно готовился недавно и от которой отвлекла его Вера. У него даже забилось сердце, когда он оживил в
памяти свои намерения оградить домашнее счастье этого друга.
— Какая же у тебя дурная
память! Ты забыла и письмо
на синей бумаге?
— Да, да, помню. Нет, брат,
память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что
на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо
на синей бумаге…
От этого сознания творческой работы внутри себя и теперь пропадала у него из
памяти страстная, язвительная Вера, а если приходила, то затем только, чтоб он с мольбой звал ее туда же,
на эту работу тайного духа, показать ей священный огонь внутри себя и пробудить его в ней, и умолять беречь, лелеять, питать его в себе самой.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в
память — о вчерашнем. Он сел
на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять
на подушку и вдруг вскочил
на ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
«Волком» звала она тебя в глаза «шутя», — стучал молот дальше, — теперь, не шутя, заочно, к хищничеству волка — в
памяти у ней останется ловкость лисы, злость
на все лающей собаки, и не останется никакого следа — о человеке! Она вынесла из обрыва — одну казнь, одно неизлечимое терзание
на всю жизнь: как могла она ослепнуть, не угадать тебя давно, увлечься, забыться!.. Торжествуй, она никогда не забудет тебя!»
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок —
на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…
Вот оно, внутреннее расположение: в самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленною между ними лодочкой для перьев, сургучей и всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались
на память.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Но только какое тонкое обращение! сейчас можно увидеть столичную штучку. Приемы и все это такое… Ах, как хорошо! Я страх люблю таких молодых людей! я просто без
памяти. Я, однако ж, ему очень понравилась: я заметила — все
на меня поглядывал.
Пал дуб
на море тихое, // И море все заплакало — // Лежит старик без
памяти // (Не встанет, так и думали!).
Из Питера, расслабленный, // Шальной, почти без
памяти, // Я
на машину сел.
Скотинин. Да с ним
на роду вот что случилось. Верхом
на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли
на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему
память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
"30-го июня, — повествует летописец, —
на другой день празднованья
памяти святых и славных апостолов Петра и Павла был сделан первый приступ к сломке города".