Неточные совпадения
С ним можно
не согласиться, но сбить его трудно. Свет, опыт, вся жизнь его
не дали ему никакого содержания, и оттого он боится серьезного, как огня. Но тот же опыт, жизнь всегда в куче людей, множество встреч и способность знакомиться со всеми образовывали ему какой-то
очень приятный, мелкий умок, и
не знающий его с первого раза даже положится на его совет, суждение, и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что это за человек.
— Я
не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто
не имеет права
не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда
очень грубо. Научить «что делать» — я тоже
не могу,
не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а
не живете. Что из этого выйдет, я
не знаю — но
не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Это
очень серьезно, что вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы
не разбудили меня, то напугали. Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда мне
не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
— Да, это
очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих делах, как все женщины, когда они, как рыбы,
не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
Между товарищами он был
очень странен: они тоже
не знали, как понимать его. Симпатии его так часто менялись, что у него
не было ни постоянных друзей, ни врагов.
Полоумную Феклушку нарисовал в пещере,
очень удачно осветив одно лицо и разбросанные волосы, корпус же скрывался во мраке: ни терпенья, ни уменья
не хватило у него доделывать руки, ноги и корпус. И как целое утро высидеть, когда солнце так весело и щедро льет лучи на луг и реку…
— Тут живет губернатор Васильев… или Попов какой-то. (Бабушка
очень хорошо знала, что он Попов, а
не Васильев.) Он воображает, что я явлюсь к нему первая с визитом, и
не заглянул ко мне: Татьяна Марковна Бережкова поедет к какому-то Попову или Васильеву!
Райский еще «серьезнее» занялся хождением в окрестности, проникал опять в старые здания, глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но
не разобрал и двух страниц данных профессором хроник, а писал русскую жизнь, как она снилась ему в поэтических видениях, и кончил тем, что
очень «серьезно» написал шутливую поэму, воспев в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда
не платившего за квартиру и за стол хозяйке.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня
очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне
не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было
очень неловко. Но он
не замечал сам, что делает, — и я
не отняла руки. Даже однажды… когда он
не пришел на музыку, на другой день я встретила его
очень холодно…
— Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда…
очень скучно! Но он был, кажется,
очень добр и несчастлив: у него
не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
— Ах,
очень! Как вы писали, что приедете, я всякую ночь вижу вас во сне, только совсем
не таким…
— Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. «Елену» недавно читала мисс Эджеворт, еще «Джен Эйр»… Это
очень хорошо… Я две ночи
не спала: все читала,
не могла оторваться.
— Я
очень беден, — сказал он, — разве вам
не говорил Райский, что мне иногда за квартиру нечем заплатить: вы видите?
— Еще бы
не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу
не забывают… А Уленька правду говорит: ты
очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась!
Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего
не скажешь?
— И
очень не шутя, — сказал Райский. — И если в погребах моего «имения» есть шампанское — прикажите подать бутылку к ужину; мы с Титом Никонычем выпьем за ваше здоровье. Так, Тит Никоныч?
— Покорнейше благодарю: я
не курю. Никотин
очень вредно действует на легкие и на желудок: осадок делает и насильственно ускоряет пищеварение. Притом… неприятно дамам.
Рассуждает она о людях, ей знакомых,
очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда
не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой в мир, до которого ей дела нет.
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян
очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»!
Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда
не выйдет по-твоему…
— Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут… Губернатор его
очень любит и никогда
не посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит, побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда
не у нас, там обедает, танцует, играет…
—
Очень часто: вот что-то теперь пропал.
Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что,
не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь —
не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка
очень любит его за это. Я тоже его…
Верочка отворит окно и сядет смотреть грозу, а я всегда спрячусь в постель, задерну занавески, и если молния
очень блестит, то положу большую подушку на голову, а уши заткну и ничего
не вижу,
не слышу…
— Как
не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего
не сделаете, и
не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть
очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы
не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grâce! [О! Сударыня, я вам
очень признателен. Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь! (фр.)] — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая пошла было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j’ai des visites а faire… Ah, diable, çа n’entre pas… [Но я, право,
не могу: я должен сделать несколько визитов… А, черт,
не надеваются… (фр.)]
— Бабушка ваша —
не знаю за что, а я за то, что он — губернатор. И полицию тоже мы с ней
не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж
очень печется, осведомляется, где я живу, далеко ли от города отлучаюсь, у кого бываю.
— До великодушия еще
не дошло, посмотрим, — сказала она, взяв его под руку. — Пойдемте гулять: какое утро! Сегодня будет
очень жарко.
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и
очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего
не делает и чуть ли
не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и
не пропускала никого, даже настройщика Киша.
— А вы вот что: попробуйте. Если дело примет
очень серьезный оборот, чего, сознайтесь сами, быть
не может, тогда уж нечего делать — скажите на меня. Экая досада! — ворчал Марк. — Этот мальчик все испортил. А уж тут было принялись шевелиться…
— И! нет, какой характер!
Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то
не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж
очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и
не пристало бы к рясе…
— И
очень. Еще учить собирался меня, а
не заметил, что иначе-то и
не бывает…
— А вот этого я и
не хочу, — отвечала она, —
очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего
не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами,
не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
— Что ж, я
очень рад! — злым голосом говорил он, стараясь
не глядеть на нее. — Теперь у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..
Этот вечный спор шел с утра до вечера между ними, с промежутками громкого смеха. А когда они были уж
очень дружны, то молчали как убитые, пока тот или другой
не прервет молчания каким-нибудь замечанием, вызывающим непременно противоречие с другой стороны. И пошло опять.
— Давно я думаю, что они пара, Марья Егоровна, — говорила Бережкова, — боялась только, что молоды уж
очень оба. А как погляжу на них да подумаю, так вижу, что они никогда старше и
не будут.
Она употребила другой маневр: сказала мужу, что друг его знать ее
не хочет,
не замечает, как будто она была мебель в доме, пренебрегает ею, что это ей
очень обидно и что виноват во всем муж, который
не умеет привлечь в дом порядочных людей и заставить уважать жену.
— Какая же у вас слабая память!
Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней… луч… или ключ… или… уж
не помню, как вы говорили, только
очень поэтически.
— Да, я
не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя
не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам
очень,
очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то,
не суть ли это признаки болезни?
— Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек.
Очень жалею, если вам
не нравится этот мой «рисунок», но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!
— Я
не хочу, чтоб дома заметили это… Я
очень слаба… поберегите меня… — молила она, и даже слезы показались в глазах. — Защитите меня… от себя самой!.. Ужо, в сумерки, часов в шесть после обеда, зайдите ко мне — я… скажу вам, зачем я вас удержала…
— Пять тысяч рублей ассигнациями мой дед заплатил в приданое моей родительнице. Это хранилось до сих пор в моей вотчине, в спальне покойницы. Я в прошедшем месяце под секретом велел доставить сюда; на руках несли полтораста верст; шесть человек попеременно, чтоб
не разбилось. Я только новую кисею велел сделать, а кружева — тоже старинные: изволите видеть — пожелтели. Это
очень ценится дамами, тогда как… — добавил он с усмешкой, — в наших глазах
не имеет никакой цены.
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я
очень несчастлива, у меня
не одна эта туча на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
— Я пойду в сад, — сказала Полина Карповна, — может быть, monsieur Boris недалеко. Он будет
очень рад видеться со мной… Я заметила, что он хотел мне кое-что сказать… — таинственно прибавила она. — Он, верно,
не знал, что я здесь…
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда
не стоит работать над собой, чтобы к концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков лет? Для этого надо запастись, как муравью зернами на зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда
очень короткую, чтоб было тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
—
Очень рад! — отозвался Тушин, слезая с лошади, —
не торопитесь, я подожду хоть час!
— Иван Иванович, — решительно заговорила Татьяна Марковна, — по городу сплетня ходит. Мы с Борюшкой погорячились и сорвали маску с лицемера Тычкова, вы знаете. Мне бы и
не под лета, да он уж
очень зазнался. Терпенья
не было! Теперь он срывает маску с нас…
Не спорьте же,
не послушаю, а лучше спасите меня, увезите с собой и помогите стать на новый путь, на путь Фидиасов, Праксителей, Кановы — и еще
очень немногих!