Неточные совпадения
— У тебя беспокойная натура, — сказал Аянов, —
не было строгой руки и тяжелой школы — вот ты и куролесишь…
Помнишь, ты рассказывал, когда твоя Наташа была жива…
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «
не возводи на него глаз,
помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Если б вы любили, кузина, — продолжал он,
не слушая ее, — вы должны
помнить, как дорого вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что есть мир, люди и он…
— Ты
не смейся и
не шути: в роман все уходит — это
не то, что драма или комедия — это как океан: берегов нет, или
не видать;
не тесно, все уместится там. И знаешь, кто навел меня на мысль о романе: наша общая знакомая,
помнишь Анну Петровну?
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего
не сказала,
не спросила, а только засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее! Посмотри, какая она красавица была. Посмотри, Василиса…
Помнишь? Ведь похож!
Впрочем, я мало
помню, что было,
помню только, что ездил танцмейстер и учил: chasse en avant, chasse а gauche, tenez-vous droit, pas de grimaces… [шаг вперед, шаг налево, держитесь прямей,
не гримасничайте… (фр.)]
— Дальше, приставили француженку, madame Clery, [мадам Клери (фр.).] но…
не знаю, почему-то скоро отпустили. Я
помню, как папа защищал ее, но maman слышать
не хотела…
— Смущение? Я смутилась? — говорила она и поглядела в зеркало. — Я
не смутилась, а вспомнила только, что мы условились
не говорить о любви. Прошу вас, cousin, — вдруг серьезно прибавила она, —
помнить уговор.
Не будем, пожалуйста, говорить об этом.
— За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь,
помните, что я вам говорил вот здесь… Только
не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
— Спасибо за комплимент, внучек: давно я
не слыхала — какая тут красота! Вон на кого полюбуйся — на сестер! Скажу тебе на ухо, — шепотом прибавила она, — таких ни в городе, ни близко от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит:
помнишь, я писала, дочь откупщика?
— Где ей
помнить: ей и пяти лет
не было…
— Ты и это
помнишь? — спросила, вслушавшись, бабушка. — Какая хвастунья —
не стыдно тебе! Это недавно Верочка рассказывала, а ты за свое выдаешь! Та
помнит кое-что, и то мало, чуть-чуть…
— Нет, бабушка,
не я.
Помню, что какие-то бумаги вы присылали мне, я их передал приятелю своему, Ивану Ивановичу, а тот…
—
Не знаю, бабушка, да и
не желаю знать! — отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще
помню стихи Дмитриева, что в детстве учил...
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов…
Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы
не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
— А
помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, — и
не застали. А потом он в деревню уехал: ты его и
не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке…
Другой сидит по целым часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии смотрит на канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж
мнет носовой платок в руках — и все
не решается высморкаться: лень.
Что было с ней потом, никто
не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала,
помнит ли он ее и свои старые намерения.
— Вы
не забыли меня:
помните? — спросила она.
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего
не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад…
Помните наш сад!..
—
Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко.
Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три дня город
поминал ее роскошный завтрак, нужды нет, что ни губернатор, ни повытчики
не пользовались ее искренним расположением. Но если бы
не пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть
не могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
— Ну, хорошо, бабушка: а
помните, был какой-то буян, полицмейстер или исправник: у вас крышу велел разломать, постой вам поставил против правил, забор сломал и чего-чего
не делал!
— Для какой цели? — повторила она, — а для такой, чтоб человек
не засыпал и
не забывался, а
помнил, что над ним кто-нибудь да есть; чтобы он шевелился, оглядывался, думал да заботился. Судьба учит его терпению, делает ему характер, чтоб поворачивался живо, оглядывался на все зорким глазом,
не лежал на боку и делал, что каждому определил Господь…
— Ни ему, ни мне, никому на свете…
помни, Марфенька, это: люби, кто понравится, но прячь это глубоко в душе своей,
не давай воли ни себе, ни ему, пока… позволит бабушка и отец Василий.
Помни проповедь его…
— Это еще
не доказательство сумасшествия.
Помните, что и того, у кого у первого родилась идея о силе пара, тоже посадили за нее в сумасшедший дом, — заметил Марк.
— Прости ему, Господи: сам
не знает, что говорит! Эй, Борюшка,
не накликай беду!
Не сладко покажется, как бревно ударит по голове. Да, да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя судьба,
помянешь меня!
— Я вам в самом начале сказала, как заслужить ее:
помните?
Не наблюдать за мной, оставить в покое, даже
не замечать меня — и я тогда сама приду в вашу комнату, назначим часы проводить вместе, читать, гулять… Однако вы ничего
не сделали…
— Как же, кто вас пустит? — шептала она, — хороши; так-то
помните свою Уленьку? Ни разу без мужа
не пришли ко мне…
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего
не делает и чуть ли
не всю жизнь проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как,
помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и
не пропускала никого, даже настройщика Киша.
— Что вы так смотрите на меня,
не по-прежнему, старый друг? — говорила она тихо, точно пела, — разве ничего
не осталось на мою долю в этом сердце? А
помните, когда липы цвели?
—
Не говорите, ах,
не говорите мне страшных слов… — почти простонала она. — Вам ли стыдить меня? Я постыдилась бы другого… А вы!
Помните!.. Мне страшно, больно, я захвораю, умру… Мне тошно жить, здесь такая скука…
— Да, да,
помню. Нет, брат, память у меня
не дурна, я
помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом
не думала, мне в голову
не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
— А я послушаюсь — и без ее согласия
не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если
не будет этого согласия, ваша нога
не будет в доме здесь,
помните это, monsieur Викентьев, — вот что!
— Боже мой! Что еще скажет бабушка! Ступайте прочь, прочь — и
помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня бабушка
не простит, вы и глаз
не кажите — я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны!
—
Не дразни судьбу,
не накликай на себя! — прибавила она. —
Помни: язык мой — враг мой!
— Тише, молчите,
помните ваше слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом в город, за покупками, потом туда, на Волгу… всюду! Я жить без вас
не могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно сжав ему плечо пальцами.
Видя это страдание только что расцветающей жизни, глядя, как
мнет и жмет судьба молодое, виноватое только тем создание, что оно пожелало счастья, он про себя роптал на суровые, никого
не щадящие законы бытия, налагающие тяжесть креста и на плечи злодея, и на эту слабую, едва распустившуюся лилию.
— Уж
не у того ли изгнанника, находящегося под присмотром полиции, которому ты помогала?
Помнишь, ты писала о нем!..
«Христа ради!» — шептала она, протягивая руку, — вы тоже просили меня, Христа ради,
не удалять вас… я
не отказала…
помните?
— Я
не жалуюсь на него,
помните это. Я одна… виновата… а он прав… — едва договорила она с такой горечью, с такой внутренней мукой, что Тушин вдруг взял ее за руку.
— Но ты
не пойдешь сама,
не увидишься с ним? — говорила Вера, пытливо глядя в глаза бабушке. —
Помни, я
не жалуюсь на него,
не хочу ему зла…
—
Помните одно, — прибавила она поспешно, — что я
не обвиняю его ни в чем… ни на что
не жалуюсь… следовательно…
Он припомнил, как в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его слов был тот: «
Помни, я все сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку ко мне — ты моя: но ты и будешь виновата, а
не я…»
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом
не виноват…
Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова
не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно
не тайна, что он любит Веру; он
не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?