Неточные совпадения
— Я
не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто
не имеет права
не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже
не могу,
не умею. Другие научат. Мне
хотелось бы разбудить вас: вы спите, а
не живете. Что из этого выйдет, я
не знаю — но
не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая.
Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика и проезжую тройку. Опять дня два носится он с картиной: она как живая у него. Он
бы нарисовал мужика и баб, да тройку
не сумеет: лошадей «
не проходили в классе».
«Всё учитесь: со временем!» — думал Райский. А ему
бы хотелось —
не учась — и сейчас.
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один
не сердится, а мне
хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
—
Не смею сомневаться, что вам немного… жаль меня, — продолжал он, — но как
бы хотелось знать, отчего? Зачем
бы вы желали иногда видеть меня?
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»!
Не говори этого! А прибавляй всегда: «
хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда
не выйдет по-твоему…
Но ей до смерти
хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет,
не спит,
не ест, пусть
бы даже это была неправда.
— Как зачем! Ты читаешь книги, там говорится, как живут другие женщины: вон хоть
бы эта Елена, у мисс Эджеворт. Разве тебя
не тянет,
не хочется тебе испытать этой другой жизни!..
— Нет, — сказала она, — чего
не знаешь, так и
не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей
бы надо куда-нибудь уехать, она
не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки!
не хочу никуда. Что
бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я
бы умерла с тоски…
Ему
хотелось бы закидать ее вопросами, которые кипели в голове, но так беспорядочно, что он
не знал, с которого начать.
Райскому досадно было на себя, что он дуется на нее. Если уж Вера едва заметила его появление, то ему и подавно
хотелось бы закутаться в мантию совершенной недоступности, небрежности и равнодушия, забывать, что она тут, подле него, —
не с целию порисоваться тем перед нею, а искренно стать в такое отношение к ней.
Но все еще он
не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему
бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему
не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб
не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
Он старался, и успевал,
не показывать ей, что еще занят ею. Ему даже
хотелось бы стереть и память об увлечении, которое он неосторожно и смешно высказал.
— Вам ничего
не сделают: вы в милости у его превосходительства, — продолжал Марк, — да и притом
не высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я был. Мне
бы все равно в другое время, а теперь… — задумчиво прибавил он, — мне
бы хотелось остаться здесь… на неопределенное время…
—
Не влюблена ли? — вполголоса сказал Райский — и раскаялся;
хотелось бы назад взять слово, да поздно. В бабушку точно камнем попало.
— Я думаю, соловей поет то самое, что мне
хотелось бы сказать теперь, да
не умею…
— Да, если оно забудется. А если
не забудется — воротиться. Или прикажете принудить себя воротиться, если и
не хочется? Это свобода? Вы как хотели
бы?
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего
не видеть. Ей
хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее
не касались лучи дня, чтобы
не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего
не думать,
не чувствовать,
не сознавать.
— Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, — что у вас такое? я хочу знать… Мне
хотелось бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала…
Не могу стоять, я сяду, — прибавила она, садясь на скамью.
— Нет ли чего-нибудь такого, чего
бы тебе
не хотелось исполнить — подумай!
И везде, среди этой горячей артистической жизни, он
не изменял своей семье, своей группе,
не врастал в чужую почву, все чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто, в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красок юга — его тянуло назад, домой. Ему
хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с собой туда, в свою Малиновку…