Неточные совпадения
Одно только нарушало его спокойствие — это геморрой от сидячей жизни; в перспективе представлялось для него тревожное событие — прервать на
время эту жизнь и побывать где-нибудь на водах. Так грозил ему доктор.
Он с наслаждением и завистью припоминал анекдоты
времен революции, как
один знатный повеса разбил там чашку в магазине и в ответ на упреки купца перебил и переломал еще множество вещей и заплатил за весь магазин; как другой перекупил у короля дачу и подарил танцовщице. Оканчивал он рассказы вздохом сожаления о прошлом.
Леонтий принадлежал еще к этой породе, с немногими смягчениями, какие сделало
время. Он родился в
одном городе с Райским, воспитывался в
одном университете.
Пришло
время расставаться, товарищи постепенно уезжали
один за другим. Леонтий оглядывался с беспокойством, замечал пустоту и тосковал, не зная, по непрактичности своей, что с собой делать, куда деваться.
— Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал он, — мое
время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит
одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
Эти исторические крохи соберутся и сомнутся рукой судьбы опять в
одну массу, и из этой массы выльются со
временем опять колоссальные фигуры, опять потечет ровная, цельная жизнь, которая впоследствии образует вторую древность.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по
временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то
одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со
временем», обработать — ведь
времени много впереди, а дел у него нет.
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит
один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. —
Время не ушло, я еще не стар…
Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся по
временам в
одну и ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
У него не ставало терпения купаться в этой возне, суете, в черновой работе, терпеливо и мучительно укладывать силы в приготовление к тому праздничному моменту, когда человечество почувствует, что оно готово, что достигло своего апогея, когда настал бы и понесся в вечность, как река,
один безошибочный, на вечные
времена установившийся поток жизни.
Он вскочил, и между ними начался
один из самых бурных разговоров. Долго ночью слышали люди горячий спор, до крика, почти до визга, по
временам смех, скаканье его, потом поцелуи, гневный крик барыни, веселый ответ его — и потом гробовое молчание, признак совершенной гармонии.
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право,
одни и те же во все
времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли…
Он чаще прежнего заставал ее у часовни молящеюся. Она не таилась и даже однажды приняла его предложение проводить ее до деревенской церкви на гору, куда ходила
одна, и во
время службы и вне службы, долго молясь и стоя на коленях неподвижно, задумчиво, с поникшей головой.
А Райский и плакал и смеялся чуть ли не в
одно и то же
время, и все искренно «девствовал», то есть плакал и смеялся больше художник, нежели человек, повинуясь нервам.
Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в руку, она с досадой бросала его на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая
одно за другим все, что висело в шкафе, и в то же
время стараясь рукой завязать косынку на голове.
Притом
одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает от него, что он тратил на нее
время, силы, забывал «дело». Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
«Всё ли?» — думала она печально.
Времени не стало бы стереть все ее муки, которые теперь,
одна за другою, являлись по очереди, наносить каждая свои удары, взглянув сначала все вместе ей в лицо.
Она уже пережила их несколько, теперь переживает
одну из самых страшных, а внутри ее еще прячется самая злая, которой никто не знает и которую едва ли сотрет
время.
У Веры с бабушкой установилась тесная, безмолвная связь. Они, со
времени известного вечера, после взаимной исповеди, хотя и успокоили
одна другую, но не вполне успокоились друг за друга, и обе вопросительно, отчасти недоверчиво, смотрели вдаль, опасаясь будущего.