Неточные совпадения
— Дела нет! Ведь это значит дела нет до жизни! — почти закричал Райский, так что
одна из теток очнулась на
минуту от игры и сказала им громко: «Что вы все там спорите: не подеритесь!.. И о чем это они?»
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он
один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту
минуту со стыда…
—
Одна, дома, вы вдруг заплачете от счастья: около вас будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если в эту
минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
Уныние поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он в эту
минуту непритворно готов был бросить все, уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть
одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью в блудницу.
— Потому, что
один я лишний в эту
минуту,
один я прочел вашу тайну в зародыше. Но… если вы мне вверите ее, тогда я, после него, буду дороже для вас всех…
Видно было, что еще
минута,
одно слово — и из-за этой смущенной улыбки польется болтовня, смех. Она и так с трудом сдерживала себя — и от этого была неловка.
Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, на кухне ли помочь: в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность. Она все заметит, угадает, сообразит и сделает в
одну и ту же
минуту.
Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся по временам в
одну и ту же
минуту двойную мину на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
Она взглянула на него, сделала какое-то движение, и в
одно время с этим быстрым взглядом блеснул какой-то, будто внезапный свет от ее лица, от этой улыбки, от этого живого движения. Райский остановился на
минуту, но блеск пропал, и она неподвижно слушала.
Иногда он дня по два не говорил, почти не встречался с Верой, но во всякую
минуту знал, где она, что делает. Вообще способности его, устремленные на
один, занимающий его предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за Верой, они достигли степени ясновидения.
Так она однажды из куска кисеи часа в полтора сделала два чепца,
один бабушке, другой — Крицкой, с тончайшим вкусом, работая над ними со страстью, с адским проворством и одушевлением, потом через пять
минут забыла об этом и сидела опять праздно.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие
минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой
одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
Он не сидел, не стоял на месте, то совался к бабушке, то бежал к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в
одну и ту же
минуту лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
Но, открыв на
минуту заветную дверь, она вдруг своенравно захлопнула ее и неожиданно исчезла, увезя с собой ключи от всех тайн: и от своего характера, и от своей любви, и от всей сферы своих понятий, чувств, от всей жизни, которою живет, — всё увезла! Перед ним опять
одна замкнутая дверь!
Она часто отвлекалась то в ту, то в другую сторону. В ней даже вспыхивал
минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она, в
один вечер, в таком настроении исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.
Он обвел всех глазами, потом взглянул в мой угол… и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку; все в
один раз взглянули туда же, на меня — на
минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…
«А если сократить все это в
одно слово, — вдруг отрезвившись на
минуту, заключил он, — то выйдет: „люблю, как художник“, то есть всею силою необузданной… или разнузданной фантазии!»
Он пошел на
минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними
одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.
Наконец глаза ее остановились на висевшей на спинке стула пуховой косынке, подаренной Титом Никонычем. Она бросилась к ней, стала торопливо надевать
одной рукой на голову, другой в ту же
минуту отворяла шкаф и доставала оттуда с вешалок, с лихорадочной дрожью, то то, то другое пальто.
Вы говорили: «люби, страсть прекрасна!» — задыхаясь от волнения, говорила она и порывалась у него из рук, — вспомните… и дайте мне еще
одну такую
минуту,
один вечер…
После каждого выстрела он прислушивался несколько
минут, потом шел по тропинке, приглядываясь к кустам, по-видимому ожидая Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и начинал ходить под «чертову музыку», опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на
одну из скамей, кладя по-американски ноги на стол.
Но их убивало сознание, что это последнее свидание, последний раз, что через пять
минут они будут чужие друг другу навсегда. Им хотелось задержать эти пять
минут, уложить в них все свое прошлое — и — если б можно было — заручиться какой-нибудь надеждой на будущее! Но они чувствовали, что будущего нет, что впереди ждала неизбежная, как смерть,
одна разлука!
Она, наклонив голову, стояла у подъема на обрыв, как убитая. Она припоминала всю жизнь и не нашла ни
одной такой горькой
минуты в ней. У ней глаза были полны слез.
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще
минута,
одно слово — и она кинулась бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
«Это не бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему
одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие
минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за Веру и участие к нему самому. Они говорили, даже о простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто сблизились между собой, и в
минуты молчания высказывали
один другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем словами, если б это было нужно.
Далее, он припомнил, как он, на этом самом месте, покидал ее
одну, повисшую над обрывом в опасную
минуту. «Я уйду», — говорил он ей («честно») и уходил, но оборотился, принял ее отчаянный нервный крик прощай за призыв — и поспешил на зов…
Он пошел к Райскому. Татьяна Марковна и Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на час и предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в ту же
минуту, если она не ограничится
одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед за бифштексом явилась рыба, за рыбою жареная дичь. Дело доходило до пирожного, но они встали из-за стола и простились — не надолго.