Неточные совпадения
— Нимало: не все равно играть, что там, что у Ивлевых? Оно, правда, совестно немного обыгрывать старух: Анна Васильевна бьет карты своего партнера сослепа, а Надежда Васильевна вслух
говорит,
с чего пойдет.
— А все-таки каждый день сидеть
с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например, ты будешь
говорить хоть сегодня? Чего ты хочешь от нее, если ее за тебя не выдадут?
Старик шутил, рассказывал сам направо и налево анекдоты,
говорил каламбуры, особенно любил
с сверстниками жить воспоминаниями минувшей молодости и своего времени. Они
с восторгом припоминали, как граф Борис или Денис проигрывал кучи золота; терзались тем, что сами тратили так мало, жили так мизерно; поучали внимательную молодежь великому искусству жить.
Никто лучше его не был одет, и теперь еще, в старости, он дает законы вкуса портному; все на нем сидит отлично, ходит он бодро, благородно,
говорит с уверенностью и никогда не выходит из себя. Судит обо всем часто наперекор логике, но владеет софизмом
с необыкновенною ловкостью.
— Bonjour, bonjour! [Здравствуйте, здравствуйте! (фр.)] — отвечал он, кивая всем. — Я не обедаю
с вами, не беспокойтесь, ne vous derangez pas, [не беспокойтесь (фр.).] —
говорил он, когда ему предлагали сесть. — Я за городом сегодня.
— Ах, ma soeur! [сестрица (фр.).] два слова, — обратился он к старшей сестре и, нагнувшись, тихо,
с умоляющим видом, что-то
говорил ей.
Вот посмотрите, этот напудренный старик
с стальным взглядом, —
говорил он, указывая на портрет, висевший в простенке, — он был,
говорят, строг даже к семейству, люди боялись его взгляда…
Он так и
говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек
с вчерашним именем,
с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Да, кузина: вы обмануты, и ваши тетки прожили жизнь в страшном обмане и принесли себя в жертву призраку, мечте, пыльному воспоминанию… Он велел! —
говорил он, глядя почти
с яростью на портрет, — сам жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил ужасы, а другим велел не любить, не наслаждаться!
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают
с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется
с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод
с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет»,
говорите вы…
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу
с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не
говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
— Смотри не влюбись, — заметил Аянов. — Жениться нельзя,
говоришь ты, — а играть в страсти
с ней тоже нельзя. Когда-нибудь так обожжешься…
— Ну, не пустой ли малый! — восклицал учитель. — Не умеет сделать задачи указанным, следовательно, облегченным путем, а без правил наобум
говорит. Глупее нас
с тобой выдумывали правила!
Райский смотрел, как стоял директор, как
говорил, какие злые и холодные у него были глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников,
с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться
с ним, точно
с осужденным на казнь.
Бабушка, по воспитанию, была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо,
с свободной простотой, но и
с сдержанным приличием в манерах, и ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала. «Это стыдно женщине», —
говорила она.
Милости просим, батюшка! милости просим в родовое гнездо! —
с шутливо-ироническим смирением
говорила она, подделываясь под мужицкий лад.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, —
говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка
с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Помнившие ее молодою
говорят, что она была живая, очень красивая, стройная, немного чопорная девушка и что возня
с хозяйством обратила ее в вечно движущуюся и бойкую на слова женщину. Но следы молодости и иных манер остались в ней.
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! —
говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится
с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
Это было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей.
С иными она останавливалась
поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
— Татьяне Марковне!.. —
говорил он
с улыбкой, показывая ряд блестящих белых зубов.
«Я,
говорит, донесу на вас: это вольнодумство!» И ведь донесет,
с ним шутить нельзя.
— Старички! —
с неудовольствием
говорил Райский.
Оба такие чистенькие, так свежо одеты; он выбрит, она в седых буклях, так тихо
говорят, так любовно смотрят друг на друга и так им хорошо в темных, прохладных комнатах,
с опущенными шторами. И в жизни, должно быть, хорошо!
— Я была очень счастлива, — сказала Беловодова, и улыбка и взгляд
говорили, что она
с удовольствием глядит в прошлое. — Да, cousin, когда я в первый раз приехала на бал в Тюльери и вошла в круг, где был король, королева и принцы…
— Assez, cousin, assez! [Довольно, кузен, довольно! (фр.)] —
говорила она в волнении,
с нетерпением, почти
с досадой отнимая руку.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался
с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть,
с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он
говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Это ты, Борис, ты! —
с нежной, томной радостью
говорила она, протягивая ему обе исхудалые, бледные руки, глядела и не верила глазам своим.
Теперь он возложил какие-то, еще неясные ему самому, надежды на кузину Беловодову, наслаждаясь сближением
с ней. Ему пока ничего не хотелось больше, как видеть ее чаще,
говорить, пробуждать в ней жизнь, если можно — страсть.
Он удивился этой просьбе и задумался. Она и прежде просила, но шутя,
с улыбкой. Самолюбие шепнуло было ему, что он постучался в ее сердце недаром, что оно отзывается, что смущение и внезапная, неловкая просьба не
говорить о любви — есть боязнь, осторожность.
— Да, вот
с этими, что порхают по гостиным, по ложам,
с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я
говорю о себе, то
говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас
с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
Она сделала движение и поглядела на него
с изумлением, как будто
говоря: «Вы еще настаиваете!»
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а
с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы
говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только
с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не
говорю опять, что я умру
с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
Все это он
говорил чуть не
с пеной у рта.
— Никто ничего подобного не заметил за ним! —
с возрастающим изумлением
говорила она, — и если папа и mes tantes [тетушки (фр.).] принимают его…
— За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять
говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам
говорил вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? —
с улыбкой, тихо прибавил он.
— Полноте притворяться, полноте! Бог
с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, —
говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я
говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал
с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
— Странный, необыкновенный ты человек! —
говорила с досадой бабушка. — Зачем приехал сюда:
говори толком!
— Сами же давеча… сказали, —
говорила она сердито, — что он нам не чужой, а брат, и велели поцеловаться
с ним; а брат может все подарить.
— Ты теперь приходи к нему
с докладом, —
говорила бабушка, — он сам будет управлять имением.
Все это
говорила она
с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась под кисеей, как будто просилась на простор.
— Хорошо, хорошо, это у вас там так, —
говорила бабушка, замахав рукой, — а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим
с ним, тогда и отдаем за него.
— Шш! шш! — зашипела бабушка, — услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное, серьезный! Мне не сговорить
с тобой —
поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, — прибавила Татьяна Марковна.
— Только в лес боюсь; я не хожу
с обрыва, там страшно, глухо! —
говорила она. — Верочка приедет, она проводит вас туда.
— Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, —
говорила она,
с торжеством показывая ему цветок.
— А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! —
говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и
с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.
— Ни за что не пойду, ни за что! —
с хохотом и визгом
говорила она, вырываясь от него. — Пойдемте, пора домой, бабушка ждет! Что же к обеду? — спрашивала она, — любите ли вы макароны? свежие грибы?
— Какого учителя? Здесь не живет учитель… —
говорил он, продолжая
с изумлением глядеть на посетителя.