Неточные совпадения
— Это правда, я глуп, смешон, — сказал он, подходя
к ней и улыбаясь весело и добродушно, — может быть, я тоже с корабля
попал на бал… Но и Фамусовы в юбке! — Он указал на теток. — Ужели лет через пять, через десять…
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы
спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным
к вашему сну.
Нравственное лицо его было еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал, по его выражению, весь мир», когда чарующею мягкостью открывал доступ
к сердцу, и те, кому случалось
попадать на эти минуты, говорили, что добрее, любезнее его нет.
Всего пуще пугало его и томило обидное сострадание сторожа Сидорыча, и вместе трогало своей простотой. Однажды он не выучил два урока сряду и завтра должен был остаться без обеда, если не выучит их
к утру, а выучить было некогда, все легли
спать.
От Плутарха и «Путешествия Анахарсиса Младшего» он перешел
к Титу Ливию и Тациту, зарываясь в мелких деталях первого и в сильных сказаниях второго,
спал с Гомером, с Дантом и часто забывал жизнь около себя, живя в анналах, сагах, даже в русских сказках…
Нет, — горячо и почти грубо
напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни
падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть —
к искусству!
— Обедать, где
попало, лапшу, кашу? не прийти домой… так, что ли? Хорошо же: вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить
к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет, и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг придешь
к обеду: что ты скажешь?
— Да, да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает! Ты только не остерегись, забудь, что можно
упасть — и
упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук,
к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
Еще в детстве, бывало, узнает она, что у мужика
пала корова или лошадь, она влезет на колени
к бабушке и выпросит лошадь и корову. Изба ветха или строение на дворе, она попросит леску.
Марина выказала всю данную ей природой ловкость, извиваясь, как змея, бросаясь из угла в угол, прыгая на лавки, на столы, металась
к окнам, на печь, даже пробовала в печь: вожжа следовала за ней и доставала повсюду, пока, наконец, Марина не
попала случайно на дверь.
Марк уже держал кого-то: этот кто-то барахтался у него в руках, наконец
упал наземь, прижавшись
к плетню.
— Ничего: он ездил
к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него, да не
попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо
к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не
спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
Райский с удивлением глядел на бабушку. Она, а не Нил Андреич, приковала его внимание
к себе. Она вдруг выросла в фигуру, полную величия, так что даже и на него
напала робость.
Он
попал будто в клетку тигрицы, которая, сидя в углу, следит за своей жертвой: и только он брался за ручку двери, она уже стояла перед ним, прижавшись спиной
к замку и глядя на него своим смеющимся взглядом, без улыбки.
«Что он ей там наговорил?» — думала я всю ночь — и со страху не
спала, не знала, как показаться
к вам на глаза.
Вдруг он услышал, что в старом доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое отворилось, выходило не
к саду, а в поле, и он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через забор и
попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.
Райский почти не
спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались
к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Изменялись краски этого волшебного узора, который он подбирал как художник и как нежный влюбленный, изменялся беспрестанно он сам, то
падая в прах
к ногам идола, то вставая и громя хохотом свои муки и счастье.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь
к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не
спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Козлов по-вчерашнему ходил, пошатываясь, как пьяный, из угла в угол, угрюмо молчал с неблизкими и обнаруживал тоску только при Райском, слабел и
падал духом, жалуясь тихим ропотом, и все вслушивался в каждый проезжавший экипаж по улице, подходил
к дверям в волнении и возвращался в отчаянии.
Она выходила гулять, когда он пришел. Глаза у ней были, казалось, заплаканы, нервы видимо
упали, движения были вялы, походка медленна. Он взял ее под руку, и так как она направлялась из сада
к полю, он думал, что она идет
к часовне, повел ее по лугу и по дорожке туда.
Бабушка не решилась оставить его
к обеду при «хороших гостях» и поручила Викентьеву напоить за завтраком, что тот и исполнил отчетливо, так что
к трем часам Опенкин был «готов» совсем и
спал крепким сном в пустой зале старого дома.
Она бросилась
к обрыву, но
упала, торопясь уйти, чтоб он не удержал ее, хотела встать и не могла.
Вдруг издали увидел Веру — и до того потерялся, испугался, ослабел, что не мог не только выскочить, «как барс», из засады и заградить ей путь, но должен был сам крепко держаться за скамью, чтоб не
упасть. Сердце билось у него, коленки дрожали, он приковал взгляд
к идущей Вере и не мог оторвать его, хотел встать — и тоже не мог: ему было больно даже дышать.
— Великодушный друг… «рыцарь»… — прошептала она и вздохнула с трудом, как от боли, и тут только заметив другой букет на столе, назначенный Марфеньке, взяла его, машинально поднесла
к лицу, но букет выпал у ней из рук, и она сама
упала без чувств на ковер.
Он потянулся, даже посвистал беззаботно, чувствуя только, что ему от чего-то покойно, хорошо, что он давно уже не
спал и не просыпался так здорово. Сознание еще не воротилось
к нему.
Вера лежала на диване, лицом
к спинке. С подушки
падали почти до пола ее волосы, юбка ее серого платья небрежно висела, не закрывая ее ног, обутых в туфли.
Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой горы, что чуть сам не сорвался с обрыва. По временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку
попадали ему обломки в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в городе и уехал
к себе рано утром.
Она послала узнать, что Вера, прошла ли голова, придет ли она
к обеду? Вера велела отвечать, что голове легче, просила прислать обед в свою комнату и сказала, что ляжет пораньше
спать.
Вера бросилась
к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и
упала в ужасе сама на пол, потом встала, бегая от окна
к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
Бабушка лежала с закрытой головой. Он боялся взглянуть,
спит ли она или все еще одолевает своей силой силу горя. Он на цыпочках входил
к Вере и спрашивал Наталью Ивановну: «Что она?»
— Боже мой! — говорил Райский, возвращаясь
к себе и бросаясь, усталый и телом и душой, в постель. — Думал ли я, что в этом углу вдруг
попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!..
Вере
к утру не было лучше. Жар продолжался, хотя она и
спала. Но сон ее беспрестанно прерывался, и она лежала в забытьи.
Оказалось, что у ней пропало и пренебрежение
к чужому мнению. Ей стало больно
упасть в глазах даже и «глупцов», как выражался Марк. Она вздыхала по удивлению их
к себе, ей стало жаль общего поклонения, теперь утраченного!
Она теперь только поняла эту усилившуюся
к ней, после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «
пала, потеряла честь»!