Неточные совпадения
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены
ужасом. В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает.
От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем
от ельника и кустов шиповника, забросили.
Она улыбнулась, а он оцепенел
от ужаса: он слыхал, что значит это «легче». Но он старался улыбнуться, судорожно сжал ей руки и с боязнью глядел то на нее, то вокруг себя.
Его пронимала дрожь
ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую
от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
Райский, цепенея
от ужаса, выслушал этот краткий отчет и опять шел к постели. Оживленный пир с друзьями, артисты, певицы, хмельное веселье — все это пропало вместе со всякой надеждой продлить эту жизнь.
«Ужели она часто будет душить меня? — думал Райский, с
ужасом глядя на нее. — Куда спастись
от нее? А она не годится и в роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…»
Отречься
от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать…
ужас,
ужас!
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было — не
от попадьи! — сказал он в
ужасе.
Райский с
ужасом поглядел на нее, потом мрачно взглянул на Веру, потом опять на нее. А Крицкая, с нежными до влажности губами, глядела на него молча, впустив в него глубокий взгляд, и
от переполнявшего ее экстаза, а также отчасти
от жара, оттаяла немного, как конфетка, называемая «помадой».
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком
от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей матерью:
ужас,
ужас! Даже руки и ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это
от нерв, в которые она не верила.
С тайным, захватывающим дыхание
ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится
от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что в душе человека, независимо
от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц.
— Зачем я не раньше почувствовала…
ужас своего положения — хотите вы спросить? Да, этот вопрос и упрек давно мы должны бы были сделать себе оба и тогда, ответив на него искренно друг другу и самим себе, не ходили бы больше! Поздно!.. — шептала она задумчиво, — впрочем, лучше поздно, чем никогда! Мы сегодня должны один другому ответить на вопрос: чего мы хотели и ждали друг
от друга!..
Его гнал
от обрыва
ужас «падения» его сестры, его красавицы, подкошенного цветка, — а ревность, бешенство и более всего новая, неотразимая красота пробужденной Веры влекли опять к обрыву, на торжество любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь мир, вся природа.
Он осторожно отворил и вошел с
ужасом на лице, тихим шагом, каким может входить человек с намерением совершить убийство. Он едва ступал на цыпочках, трясясь, бледный, боясь ежеминутно упасть
от душившего его волнения.
Вера встала, заперла за ним дверь и легла опять. Ее давила нависшая туча горя и
ужаса. Дружба Райского, участие, преданность, помощь — представляли ей на первую минуту легкую опору, на которую она оперлась, чтобы вздохнуть свободно, как утопающий, вынырнувший на минуту из воды, чтобы глотнуть воздуха. Но едва он вышел
от нее, она точно оборвалась в воду опять.
Но
ужас охватил Веру
от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
У Райского болела душа пуще всех прежних его мук. Сердце замирало
от ужаса и за бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
— Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня! уйдите! — шептала она в
ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь
от него.
Райский вполголоса сказал ей, что ему нужно поговорить с ней, чтоб она как-нибудь незаметно отослала людей. Она остановила на нем неподвижный
от ужаса взгляд. У ней побелел даже нос.
Райский вздохнул свободнее, но, взглянув из-за кустов на ее лицо, когда она тихо шла тою же широкой походкой назад, — он еще больше замер
от ужаса.
Райский с
ужасом отмахивался
от этих, не званных в горькие минуты, явлений своей беспощадной фантазии и устремил зоркое внимание за близкой ему страдалицей, наблюдая ее глазами и стараясь прочесть в ее душе: что за образ муки поселился в ней?
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и упала в
ужасе сама на пол, потом встала, бегая
от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
Она с
ужасом отворотилась
от деревни и вошла в сад, остановилась, озираясь вокруг, не узнавая домов, двора.
Старуха вздрогнула и оглянулась на старый дом. Он перестоял все — когда все живое с
ужасом ушло
от этих мест — он стоит мрачный, облупившийся, с своими темно-бурыми кирпичными боками.
В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то тени по слабому свету окон. Но она не пугалась; нервы были убиты, и она не замерла бы
от ужаса, если б из угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор, или убийца в комнату, не смутилась бы, если б ей сказали, что она не встанет более.
Она глядела на этот синий пакет, с знакомым почерком, не торопясь сорвать печать — не
от страха оглядки, не
от ужаса зубов «тигра». Она как будто со стороны смотрела, как ползет теперь мимо ее этот «удав», по выражению Райского, еще недавно душивший ее страшными кольцами, и сверканье чешуи не ослепляет ее больше. Она отворачивается, вздрагивая
от другого, не прежнего чувства.