Неточные совпадения
— Нет, тысяч семь дохода; это ее карманные деньги. А то все от теток. Но пора! — сказал Райский. —
Мне хочется до обеда еще
по Невскому пройтись.
— Оставим этот разговор, — сказал Райский, — а то опять оба на стену полезем, чуть не до драки.
Я не понимаю твоих карт, и ты вправе назвать
меня невеждой. Не суйся же и ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой женщины: твой Иван Петрович так,
я иначе, а ты никак, — ну, и при тебе!
— И только с воздухом… А воздухом можно дышать и в комнате. Итак,
я еду в шубе… Надену кстати бархатную ермолку под шляпу, потому что вчера и сегодня чувствую шум в голове: все слышится, будто колокола звонят; вчера в клубе около
меня по-немецки болтают, а
мне кажется, грызут грецкие орехи… А все же поеду. О женщины!
— Вы,
по обыкновению, хотите из желания девочек посмотреть ботинки сделать важное дело, разбранить
меня и потом заставить согласиться с вами… да?
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, — скажите
мне по крайней мере отчего
я гибну? Оттого что не понимаю новой жизни, не… не поддаюсь… как вы это называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но вы достигли этого развития, да? а
я всякий день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на всех скуку…
— Нет, не бойтесь,
по крайней мере теперь
я не расположен к этому.
Я хотел сказать другое.
Но
я по крайней мере не считаю себя вправе отговариваться неведением жизни — знаю кое-что, говорю об этом, вот хоть бы и теперь, иногда пишу, спорю — и все же делаю.
—
Я стал очеловечиваться с тех пор, как начал получать
по две тысячи, и теперь вот понимаю, что вопросы о гуманности неразрывны с экономическими…
— Послушай, Райский, сколько
я тут понимаю, надо тебе бросить прежде не живопись, а Софью, и не делать романов, если хочешь писать их… Лучше пиши
по утрам роман, а вечером играй в карты:
по маленькой, в коммерческую… это не раздражает…
— О чем
я говорил сейчас? — вдруг спросил его учитель, заметив, что он рассеянно бродит глазами
по всей комнате.
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора о деле подумать, а ты до сих пор, как
я вижу, еще не подумал,
по какой части пойдешь в университете и в службе.
По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты
по своей фамилии должен в гвардии.
Видал
я их в Петербурге: это те хваты, что в каких-то фантастических костюмах собираются
по вечерам лежать на диванах, курят трубки, несут чепуху, читают стихи и пьют много водки, а потом объявляют, что они артисты.
Но по-русски, у monsieur Ельнина,
я выучила почти все, что он задавал.
— Потом, когда
мне было шестнадцать лет,
мне дали особые комнаты и поселили со
мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию.
Я занималась музыкой, и
мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
— Не перебивайте
меня:
я забуду, — сказала она. — Ельнин продолжал читать со
мной, заставлял и
меня сочинять, но maman велела больше сочинять по-французски.
— Да, читал и аккомпанировал
мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда
я назову его
по имени, смотрит на
меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает
меня. Но
мне не было… досадно на него…
Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою:
мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и
я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день
я встретила его очень холодно…
— Да, правда:
мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на
меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть,
я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого.
Я принимала большое участие в нем, и
мне было с ним весело, это правда. Зато как
я дорого заплатила за эту глупость!..
— Так. Вы
мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять
меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со
мной, если у
меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до того, что поверите
мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
— Да, вот с этими, что порхают
по гостиным,
по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если
я говорю о себе, то говорю, что во
мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год
я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
«Должно быть, это правда:
я угадал!» — подумал он и разбирал, отчего угадал он, что подало повод ему к догадке? Он видел один раз Милари у ней, а только когда заговорил о нем — у ней пробежала какая-то тень
по лицу, да пересела она спиной к свету.
— Купленный или украденный титул! — возражал он в пылу. — Это один из тех пройдох, что,
по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас!
Я вам родственник!
— Да, помните, в вашей программе было и это, — заметила она, — вы посылали
меня в чужие края, даже в чухонскую деревню, и там, «наедине с природой»…
По вашим словам,
я должна быть теперь счастлива? — дразнила она его. — Ах, cousin! — прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.
Я, Василиса и Яков собираемся
по утрам на совет и все припоминаем твои привычки.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у
меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Бабушка! Ничего не надо.
Я сыт
по горло. На одной станции
я пил чай, на другой — молоко, на третьей попал на крестьянскую свадьбу —
меня вином потчевали, ел мед, пряники…
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая глазами
по его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая бабушка, говорит, что
я не помню, — а
я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали:
я тогда у вас на коленях сидела…
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было?
По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать.
Я и клала в приказ: там у тебя…
— Не надо, ради Бога, не надо: мое, мое, верю. Стало быть,
я вправе распорядиться этим
по своему усмотрению?
— Не надо! Кружева у
меня есть свои, и серебро тоже! Да
я люблю деревянной ложкой есть… У нас всё по-деревенски.
— Нет, ты у
меня «умный, добрый и высокой нравственности», — сказала она, с своим застывшим смехом в лице, и похлопала мужа
по лбу, потом поправила ему галстук, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского.
— Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, читают вместе до глубокой ночи… Чем
я тут виновата? А
по городу бог знает что говорят… будто
я… будто мы…
— Ты вот садись на кресло и читай вслух
по порядку, а
я влезу на лестницу и буду тебе показывать книги. Они все
по нумерам… — говорил Леонтий.
— Скажи: ты любишь
меня, — спросил Райский, — по-прежнему?
— Бабушка! заключим договор, — сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы делайте, как хотите, и
я буду делать, что и как вздумаю… Обед
я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до утра,
по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую — не знаю!
—
Меня, старуху, вспомнил! — говорила она, севши подле него и трепля его
по плечу.
— Какое рабство! — сказал Райский. — И так всю жизнь прожить, растеряться в мелочах! Зачем же, для какой цели эти штуки, бабушка, делает кто-то,
по вашему мнению, с умыслом? Нет,
я отчаиваюсь воспитать вас… Вы испорчены!
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы подходим друг к другу! (фр.)] Что касается до
меня,
я умею презирать свет и его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов,
по одному такому взгляду…
Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не делает (
я хоть рисую и хочу писать роман),
по лицу видно, что ничем и никем не доволен…
— И
я с вами пойду, — сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: — Тебе спать пора: не сиди
по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
— Тише, барин, не зовите
меня по имени: Савелий узнает, больно прибьет!
— Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит
по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит
меня только перед господами! — ворчала она, несясь, как сильф, мимо его, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
— Вздор:
я стрелял вон там на выезде
по голубям, чтоб ружье разрядить:
я возвращался с охоты.
— Что ж, это не правда? — добавил Райский, — скажите
по совести!
Я согласен с вами, что
я принадлежу к числу тех художников, которых вы назвали… как?
«Что это значит: не научилась, что ли, она еще бояться и стыдиться,
по природному неведению, или хитрит, притворяется? — думал он, стараясь угадать ее, — ведь
я все-таки новость для нее.
— Бабушка! Какая, право! Везде ее спрашивают!
Я совсем не горда. И
по какому случаю она говорила вам это?
—
Я знала — oh, vous êtes terrible, allez! [о, вы страшный человек! (фр.)] — прибавила она, ударив его легонько веером
по плечу.
— Прости ему, Господи: сам не знает, что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит
по голове. Да, да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя судьба, помянешь
меня!
— Вы не делаете по-моему, и
я не стану делать по-вашему.
— И
я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда
я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал
меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы
по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Ей-богу, ах, какие вы: дела
по горло было! У нас новый правитель канцелярии поступает — мы дела скрепляли, описи делали…
Я пятьсот дел
по листам скрепил. Даже
по ночам сидели… ей-богу…