«Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он в забытьи, как в бреду. —
Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан в мир!..»
Неточные совпадения
Никогда не чувствовал
он подобной потребности, да и в других не признавал ее, а глядел на
них, на этих других, покойно, равнодушно, с весьма приличным выражением в лице и взглядом, говорившим: «Пусть-де
их себе, а я не поеду».
— Знаю, знаю зачем! — вдруг догадался
он, — бумаги разбирать — merci, [благодарю (фр.).] а к Святой опять обошел меня, а Илье дали! Qu’il aille se promener! [
Пусть убирается! (фр.)] Ты не была в Летнем саду? — спросил
он у дочери. — Виноват, я не поспел…
Пусть вас клянут, презирают во имя
его — идите: тогда только призвание и служение совершатся, и тогда будет «многа ваша мзда», то есть бессмертие.
—
Пусть я смешон с своими надеждами на «генеральство», — продолжал
он, не слушая ее, горячо и нежно, — но, однако ж, чего-нибудь да стою я в ваших глазах — не правда ли?
«
Пусть так и останется: светло и просто!» — пожелал
он мысленно.
«А ведь я давно не ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько бабушке, — нет, больше: бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже мой! что это за вздор у меня в голове? Что я
ему скажу?
Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
— Что вы! Я только говорю, что
он лучше всех здесь: это все скажут… Губернатор
его очень любит и никогда не посылает на следствия: «Что, говорит,
ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится!
Пусть, говорит, побудет при мне!..»
Он теперь при
нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
— Ты вся — солнечный луч! — сказал
он, — и
пусть будет проклят, кто захочет бросить нечистое зерно в твою душу! Прощай! Никогда не подходи близко ко мне, а если я подойду — уйди!
— Что я за полицмейстер? — сказал
он нехотя. —
Пусть хоть зарежут друг друга!
—
Пусть же
он один и знает, что у меня!
«Пойду к ней, не могу больше! — решил
он однажды в сумерки. — Скажу ей все, все… и что скажет она — так
пусть и будет! Или вылечусь, или… погибну!»
— Ну, нечего делать: скажу на Козлова.
Он совсем заплесневел:
пусть посидит на гауптвахте, а потом опять примется за греков…
— Куда
ему? Умеет
он любить!
Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались
ему книги, уткнет нос в
них и возится с
ними.
Пусть же
они и любят
его! Я буду для
него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
— Куда вы уедете! Надолго — нельзя и некуда, а ненадолго — только раздражите
его. Вы уезжали, что ж вышло? Нет, одно средство, не показывать
ему истины, а водить.
Пусть порет горячку, читает стихи, смотрит на луну… Ведь
он неизлечимый романтик… После отрезвится и уедет…
— Хорошо,
пусть до другого раза! — со вздохом сказал
он. — Скажи по крайней мере, зачем я тебе? Зачем ты удерживаешь меня? Зачем хочешь, чтоб я остался, чтоб пробыл с тобой эти дни?
— Для семьи созданы
они прежде всего. Не ангелы,
пусть так — но не звери! Я не волчица, а женщина!
—
Пусть так! — более и более слабея, говорила она, и слезы появились уже в глазах. — Не мне спорить с вами, опровергать ваши убеждения умом и своими убеждениями! У меня ни ума, ни сил не станет. У меня оружие слабо — и только имеет ту цену, что
оно мое собственное, что я взяла
его в моей тихой жизни, а не из книг, не понаслышке…
— О, как больно здесь! — стонал
он. — Вера-кошка! Вера-тряпка… слабонервная, слабосильная… из тех падших, жалких натур, которых поражает пошлая, чувственная страсть, — обыкновенно к какому-нибудь здоровому хаму!..
Пусть так — она свободна, но как она смела ругаться над человеком, который имел неосторожность пристраститься к ней, над братом, другом!.. — с яростью шипел
он, — о, мщение, мщение!
— Это что! — строго крикнула она на
него, — что за чучело, на кого ты похож? Долой! Василиса! Выдать
им всем ливрейные фраки, и Сережке, и Степке, и Петрушке, и этому шуту! — говорила она, указывая на Егора. — Яков
пусть черный фрак да белый галстук наденет. Чтобы и за столом служили, и вечером оставались в ливреях!
— Ну
пусть бы Николай Адреич:
он жених,
пусть maman
его, — отвечала Марфенька, утирая слезы, — а брат Борис Павлович: что я
ему!..
— Нет, ты строг к себе. Другой счел бы себя вправе, после всех этих глупых шуток над тобой… Ты
их знаешь, эти записки…
Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. — Все же — злость, смех! А ты и не шутил… Стало быть, мы, без нужды, были только злы и ничего не поняли… Глупо! глупо! Тебе было больнее, нежели мне вчера…
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли
он чего? — шептала ей совесть. —
Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча будет красть
его уважение…» «Нет,
пусть знает и
он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
— Затем, чтоб и мне вытерпеть теперь то, что я должна была вытерпеть сорок пять лет тому назад. Я украла свой грех! Ты знаешь
его, узнает и Борис.
Пусть внук посмеется над сединами старой Кунигунды!..
Пусть охладился пыл страсти, но она дружески могла проститься с
ним, подтвердила бы
ему, что не мирится с бездной неизвестности впереди, с
его миросозерцанием, — и
они разошлись бы, уважая друг друга.
— Какой покой! Ну,
пусть уж она, а вам сколько беспокойства, Иван Иванович! — тихо проговорила она, стараясь не глядеть на
него.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот.
Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».