Неточные совпадения
— И я тебя спрошу:
чего ты хочешь от ее теток? Какие карты к тебе придут? Выиграешь ты или проиграешь?
Разве ты ходишь с тем туда, чтоб выиграть все шестьдесят тысяч дохода? Ходишь поиграть — и выиграть что-нибудь…
Личным приказом она удостаивала немногих: по домашнему хозяйству Василисе отдавала их, а по деревенскому — приказчику или старосте. Кроме Василисы, никого она не называла полным именем,
разве уже встретится такое имя,
что его никак не сожмешь и не обрежешь, например, мужики: Ферапонт и Пантелеймон так и назывались Ферапонтом и Пантелеймоном, да старосту звала она Степан Васильев, а прочие все были: Матрешка, Машутка, Егорка и т. д.
—
Разве я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе:
что он сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
—
Что же: вы бредили страстью для меня — ну, вот я страстно влюблена, — смеялась она. —
Разве мне не все равно — идти туда (она показала на улицу),
что с Ельниным,
что с графом? Ведь там я должна «увидеть счастье, упиться им»!
— Еще бы!
Чего же еще?
Разве пирога… Там пирог какой-то, говорили вы…
— Это еще
что за «Васильевна» такая? Ты
разве разлюбил ее? Марфенька — а не Марфа Васильевна! Этак ты и меня в Татьяны Марковны пожалуешь! Поцелуйтесь: вы брат и сестра.
—
Разве я маленький,
что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, — продолжал он, — стало быть, отдать им — и разумно и справедливо.
— Я тебе не дам упасть.
Разве ты не веришь,
что я сберегу тебя?
— Я очень беден, — сказал он, —
разве вам не говорил Райский,
что мне иногда за квартиру нечем заплатить: вы видите?
Райский немного смутился и поглядывал на Леонтья,
что он, а он ничего. Потом он, не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он увидел,
что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже не прежней девочкой, то только
разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.
—
Что мне за дело? — с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги… — Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами!
Разве я за тем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
—
Разве я не угождаю тебе? Кого я ждала неделю, почти не спала? Заботилась готовить,
что ты любишь, хлопотала, красила, убирала комнаты и новые рамы вставила, занавески купила шелковые…
— Странный, своеобычный человек, — говорила она и надивиться не могла, как это он не слушается ее и не делает,
что она указывает.
Разве можно жить иначе? Тит Никоныч в восхищении от нее, сам Нил Андреич отзывается одобрительно, весь город тоже уважает ее, только Маркушка зубы скалит, когда увидит ее, — но он пропащий человек.
—
Что ты, Бог с тобой: я в кофте! — с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. — Бог с ним: пусть его спит! Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на Марка, говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд:
разве перин нет в доме? Ах ты, Боже мой! Да потуши ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
—
Разве я девочка? — обидчиво заметила Марфенька. — Мне четырнадцать аршин на платье идет… Сами говорите,
что я невеста!
— А зачем, бабушка:
разве я дура? Братец говорит,
что я проста, мила…
что я хороша и умна как есть,
что я…
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но
что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит в лоне домашнего счастья — плохая услуга!
Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот
что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
— Да, и опять и опять! «Красота, красота»! Далась вам моя красота! Ну, хорошо, красота: так
что же?
Разве это яблоки, которые висят через забор и которые может рвать каждый прохожий?
— Да неужели дружба такое корыстное чувство и друг только ценится потому,
что сделал то или другое?
Разве нельзя так любить друг друга, за характер, за ум? Если б я любила кого-нибудь, я бы даже избегала одолжать его или одолжаться…
—
Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? — говорила она тихо, точно пела, —
разве ничего не осталось на мою долю в этом сердце? А помните, когда липы цвели?
Она, как совесть, только и напоминает о себе, когда человек уже сделал не то,
что надо, или если он и бывает тверд волей, так
разве случайно, или там, где он равнодушен».
«
Что она делает? — вертелось у бабушки в голове, — читать не читает — у ней там нет книг (бабушка это уже знала),
разве пишет: бумага и чернильница есть».
— А
разве я вас любила? — с бессознательным кокетством спросила она. — Кто вам сказал, какие глупости! С
чего вы взяли, я вот бабушке скажу!
— Видите, видите!
разве вы не ангел! Не правду я говорил,
что вы любите меня? Да, любите, любите, любите! — кричал он, ликуя, — только не так, как я вас… нет!
—
Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, — как вы оправдали мое доверие? А еще говорите,
что любите меня и
что я люблю вас — как сына! А
разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала,
что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
— Да
чем,
чем,
что у тебя на уме,
что на сердце? — говорила тоже почти с отчаянием бабушка, —
разве не станет разумения моего, или сердца у меня нет,
что твое счастье или несчастье… чужое мне!..
— А
что должно случиться? — спросил он, —
разве вы ждали?
—
Чего,
чего! — повторил он, — во-первых, я люблю вас и требую ответа полного… А потом верьте мне и слушайтесь!
Разве во мне меньше пыла и страсти, нежели в вашем Райском, с его поэзией? Только я не умею говорить о ней поэтически, да и не надо. Страсть не разговорчива… А вы не верите, не слушаетесь!..
—
Что?
разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит.
Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он
чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
— Страсти без бурь нет, или это не страсть! — сказала она. — А кроме честности или нечестности, другого разлада, других пропастей
разве не бывает? — спросила она после некоторого молчания. — Ну вот, я люблю, меня любят: никто не обманывает. А страсть рвет меня… Научите же теперь,
что мне делать?
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три…
Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да
разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда —
что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
—
Разве тебе нужно, чтоб я знала,
что там!..
— Я не за тем пришла к тебе, бабушка, — сказала Вера. —
Разве ты не знаешь,
что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
— И
что же, помешало
разве что-нибудь?
Сохраню эти листки затем
разве, чтобы когда-нибудь вспоминать,
чему я был свидетелем, как жили другие, как жил я сам,
что чувствовал (или, вернее, ощущал),
что перенес — и…