Неточные совпадения
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала
Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая
рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами.
Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
Он срисовал ее, показал Марфеньке и
Вере: первая
руками всплеснула от удовольствия, а
Вера одобрительно кивнула головой.
Он взглянул на
Веру: она налила себе красного вина в воду и, выпив, встала, поцеловала у бабушки
руку и ушла. Он встал из-за стола и ушел к себе в комнату.
— Да,
Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя
рука, — сказал он, — что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке,
руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда
Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала
руки некоторым девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.
Она глубже опустила туда
руку. У него в одну минуту возникли подозрения насчет
Веры, мелькнуло в голове и то, как она недавно обманула его, сказав, что была на Волге, а сама, очевидно, там не была.
—
Вера,
Вера! — сказал он тихо, с сухими губами, взяв ее за
руки, — у тебя нет доверия ко мне!
Ах, если б мне страсть! — сказал он, глядя жаркими глазами на
Веру и взяв ее за
руки.
—
Вера, мне не далеко до этого состояния: еще один ласковый взгляд, пожатие
руки — и я живу, блаженствую… Скажи, что мне делать?
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока
Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо
руку.
Райский протянул
руку, и кто-то сильно втащил его под навес шарабана. Там, кроме
Веры, он нашел еще Марину. Обе они, как мокрые курицы, жались друг к другу, стараясь защититься кожаным фартуком от хлеставшего сбоку ливня.
Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к
Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на
руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.
«А почему ж нет? — ревниво думал опять, — женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые лица, большие здоровые
руки — всю эту рабочую силу мышц… Но ужели
Вера!..»
Вера молча пожала ей
руку.
Он исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру Василью. Потом
Вера сложила
руки.
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне
руку, скажи дружески, кто учил тебя,
Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге!..
Он поцеловал у бабушки
руку, потом комически раскланялся с Райским и с
Верой.
Райский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю.
Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей
руку и пристально поглядел ей в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Он подал
Вере руку и почти втащил ее в беседку по сломанным ступеням.
—
Вера!
Вера! — в ужасе говорил Райский, протягивая ей
руки, чтоб ей помешать.
Он глядел на
Веру. Она встала, поцеловала
руку у бабушки, вместо поклона взглядом простилась с остальными и вышла.
Он теперь уже не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал
Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из
рук, не давала есть.
—
Вера! — в радостном ужасе сказал он, задрожав и хватая ее за
руку.
Наконец
Вера надела пальто, взяла его под
руку и сказала: «Пойдемте!»
— Виноват,
Вера, я тоже сам не свой! — говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей
руку, — я вижу, что ты мучаешься — не знаю чем… Но — я ничего не спрошу, я должен бы щадить твое горе — и не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
Средство или ключ к ее горю, если и есть — в
руках самой
Веры, но она никому не вверяет его, и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек, слово, и опять в испуге отнимет и спрячется. Очевидно — она не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка жить своими силами — хоть погибать, да жить ими — мешает ей высказаться!
Вера с семи часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи; облокотясь на стол и положив на
руку голову, другой
рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не смотрела.
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам
руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— И что приобрела этой страшной борьбой? то, что вы теперь бежите от любви, от счастья, от жизни… от своей
Веры! — сказала она, придвигаясь к нему и кладя
руку на плечо.
— Дальше,
Вера, от меня!.. — сказал он, вырывая
руку и тряся головой, как косматый зверь.
— Мы высказались… отдаю решение в ваши
руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Райский сидел целый час как убитый над обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв голову
руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за
Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.
И вот она, эта живая женщина, перед ним! В глазах его совершилось пробуждение
Веры, его статуи, от девического сна. Лед и огонь холодили и жгли его грудь, он надрывался от мук и — все не мог оторвать глаз от этого неотступного образа красоты, сияющего гордостью, смотрящего с любовью на весь мир и с дружеской улыбкой протягивающего
руку и ему…
Райский положил щеку на
руку, смотрел около и ничего не видел, кроме дорожки к крыльцу
Веры, чувствовал только яд лжи, обмана.
Вера почти умилилась внутренне, но не смогла ничего ответить ей, а только тяжело перевела дух и положила ей
руку на плечо.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила
Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала
руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич с серебряной рукояткой, накинул на
руку макинтош и пошел за
Верой в аллею.
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и упала в ужасе сама на пол, потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе
руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
И Татьяна Марковна, наблюдая за
Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись
рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Показался свет и
рука, загородившая огонь.
Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
Она пристально смотрела на
Веру; та лежала с закрытыми глазами. Татьяна Марковна, опершись щекой на
руку, не спускала с нее глаз и изредка, удерживая вздохи, тихо облегчала ими грудь.
Вера обеими
руками вцепилась ей в кофту и прижалась лицом к ее лицу.
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! — говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая
руку к небу. У
Веры пробежала дрожь по телу. — Прости и ты,
Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
Татьяна Марковна тяжело встала на ноги и села на кушетку.
Вера подала ей одеколон и воды, смочила ей виски, дала успокоительных капель и сама села на ковре, осыпая поцелуями ее
руки.
Когда
Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила
рукой свет от глаз
Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно
рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
Долго после молитвы сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими
руками.
Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее лицом к ее груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.
Вера, взглянув на письмо, оцепенела, как будто от изумления, и с минуту не брала его из
рук Якова, потом взяла и положила на стол, сказав коротко: «Хорошо, поди!»
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и
рук“, — думал он. А портрета
Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами будет она, как живая…
«Это — лилия! Где прежняя
Вера? Которая лучше: та или эта?» — думал он, протягивая ей в умилении
руки.